— Он да, Силмэриэль. И не может стать другим, как бы тебе ни хотелось. Он хуже и страшнее Саурона, — маг сочувственно вздохнул, прижимая воспитанницу к себе, — потому что хочет не властвовать над миром, и даже не осквернить его, а уничтожить, разрушить до основания. Не станет ни Мглистых гор, ни облаков, ни дубов с белками, ни Изенгарда. Ибо он не чувствует к творениям Эру ничего, кроме ненависти. Я же рассказывал тебе о Морготе, и ты прекрасно помнишь, посмотри еще…
— Не надо па… Курумо, — Силмэриэль оттолкнула легшую на лоб руку, безуспешно стараясь вдохнуть побольше воздуха — нос распух и покраснел от слез, как в далеком детстве. — Я помню, но он же мог… измениться, хотя бы немного. Он не… не ненавидит меня и…
— Я заметил. — Саруман неприязненно скривил губы. — Жаль разрушать твои иллюзии огорчительной правдой. Ты не творение Эру, а скорее уж его. Новизна и острота ощущений в человеческом теле может… временно закружить голову, но пресыщение и жажда большего неизбежно наступят… уже вот-вот. Ты повторишь судьбу всех его врагов, если пойдешь против него — с тобой не будет иначе. И узнаешь цену того, что кажется тебе любовью.
Саруман замолчал, прислушиваясь к чему-то доступному лишь ему… продолжать затянувшийся разговор уже не было возможности, и необходимости тоже.
— Но этого не произойдет, не плачь… выпей еще немного. Судьба все расставит по своим местам, время поможет понять истину и исцелит боль. — Маг помог воспитаннице сесть на скамейку, вновь положив руку на лоб. — Изенгард теперь больше понравится тебе — там нет больше дыма, скоро вырастут твои розы и дубы с белочками — энты разрушили мои мастерские. — Саруман поджал губы, беззлобно усмехнувшись, не стихающая досада от крайне огорчительного происшествия смешалась с невольным умилением от ее по-детски радостной улыбки. — Знал, что не найду у тебя сочувствия. Я построю другие… в горах, с моими новыми фильтрами, дым не будет портить вид с площадки, не бойся.
— Ты уходишь? — Силмэриэль вновь попыталась схватить за руку направившегося к двери волшебника. — Куда? Ты… ты будешь осторожен?
— Да! — Саруман мимолетно погладил воспитанницу по щеке, глядя поверх ее головы. — Все скоро закончится, вот увидишь.
========== Часть 27 ==========
Силмэриэль малодушно зажмурилась, ощутив пустоту в еще миг назад судорожно вцепившейся в плечо приемного отца руке. Он мягко, но без тени сомнения отстранил ее, и ушел… она не хочет знать и понимать, куда и зачем. Пусть отец… Саруман просто вернется к ней, и все будет как раньше, почти, но не сумеет сделать то, чего задумал.
Свет набирающего силу жаркого дня пробился сквозь сомкнутые веки расплывающимися по краям красными пятнами. Сколько раз она уже боялась открыть глаза и оказаться в Ортханке, когда еще ничего не произошло и не могло произойти — с вечно недовольным Саруманом, изрытым мерзкими дымными шахтами двором, ненавистными орками и обманчиво близкими к овеваемой свежими ветрами вершине башни заснеженными пиками Мглистых гор… сотворенными ее настоящим отцом. Как прежде уже не сможет стать никогда, о Эру… это навсегда останется с ней, и не только горы.
— Па…
Глупо звать его папой теперь, но назвать так — она не будет произносить, кого, хотя уже и все равно — не получится еще долго… или никогда. Как и понять и облечь в слова свои чувства — погребенную под завалами страха и потрясения болезненную темную радость… то, что стало бы ею, если бы можно было верить в сбывшуюся человеческую сказку, как совсем еще недавно.
Недостижимая детская мечта не могла стать согревающей сердце явью, не ускользнуть, как солнечный зайчик из ладони, оказавшись очередным прерванным в самый желанный и долгожданный миг сном. Это было бы слишком хорошо и незаслуженно для нее. Никогда не кончающееся идеальное счастье и любовь просто так, ни за что и навсегда, можно только придумать и украдкой коснуться рукой в сумасшедших фантазиях. Или в способных лишь развлекать скучающих детей сказках.
Дойдя на ставших странно и непривычно легкими ногах до двери, Силмэриэль остановилась, глядя вслед скрывшемуся за каменной оградой в подернутой дрожащим на солнце знойным маревом блекло-синей дали горизонта Саруману. Казалось, никто не помешает ей выйти из предназначенного для служителей неприметного закутка в покрытый лишь принесенным ветром песком задний дворик и… Нет, она не хочет бежать — что бы ни ждало ее здесь, пусть оно уже случится.
Ей некуда и незачем идти, и ничего не пугает сильнее, чем неизбежная правда. Лишь оставшись, она дождется Сарумана и, может быть, даже… того, кого мечтала найти всю жизнь, сама не понимая, чего хочет больше — любящего отца, или человеческого возлюбленного… все было одинаково безнадежно недостижимо. Две любви, о которых она тосковала долгие годы, то проливая слезы, то злясь и ненавидя весь мир, волею Эру слились в одну, на миг опьянив вкусом неправильного счастья. Наверное, для нее не могло быть по-другому. Только так.
Чтобы сказать ему, что… она все равно любит его, еще больше, не деля так долго не находившую выхода любовь на двоих. Любила бы, если бы он был и мог остаться… хоть немного человеком. Тот, кто воздвиг залитые кровью бессчетного множества жертв храмы поклоняющихся абсолютной жестокой тьме, не может чувствовать и желать ничего, кроме разрушений, страданий, смерти и зла. Он был таким… и вновь станет, когда обманчивый морок временной человечности развеется. Она не хочет и не может увидеть это… лучше умереть.
Он не сказал тебе, что ты его дочь, и всего остального тоже. И не собирался говорить. Так проще… получать то приятное, что ты давала — плотские удовольствия и усладу самолюбия от любви и восхищения… глупой дочери когда-то изнасилованной им рабыни. Случайно оставшейся в живых и родившей… ни на что больше не годную полукровку.
— Почему изнасилованной? Откуда ты это…
Спорить вслух с вернувшимся в тяжелый и неудачный момент голосом она еще не пробовала, и тем более не получала поразительно похожих на произнесенное вслух ответов. Но он удивил ее никогда не говорившимся ранее. Вкрадчиво и издевательски сладко нашептывающий обидные и огорчительные гадости… или горькую правду голос стал неуловимо другим, до боли в ушах четким и явно женским — затуманившие разум и притупившие чувства эликсиры стерли границы кошмара и яви.
О, Эру! Знала, что ты дура, Силмэриэль, но не думала, что настолько. Во-первых нетрудно догадаться, а во-вторых, что именно это показалось тебе важным…
Действительно глупо, и ей странно и ненормально все равно, только страшно, что мучающий ее уже и наяву голос сказал правду, и всегда говорил. Она не вправе судить своего отца… за недоступное ее пониманию и давно прошедшее, и не хочет… Совсем не хочет. Тем более похожие желания терзали и ее, когда Тьма заливала полную черной зависти к нехитрому чужому счастью душу — это в ней от него, а тоска по любви — от несчастной смертной рабыни. За то, что произошло с совсем не знакомой ей матерью — память не сохранила о ней ничего, кроме усиливающегося ощущения удушья и последующего неуютного и страшного холода — можно только сказать «спасибо», чем бы оно ни было… потому что иначе не было бы и ее. И ей неприятно думать, что он что-то чувствовал к давшей ей жизнь человеческой женщине. Пусть лучше будет так.
Достойные любви и света сознания рождаются от нее же, а тьма и зло может породить лишь уродливые исчадия мрака… и тебя.
Недостойную ничего… она всегда это знала, еще до Сарумана. Но он любил ее, она чувствовала это в ласке наполняющей глаза тьмы, согревающее и возвращающее жизнь, хотя и не пускал в свою душу, страшась и не желая полного слияния. Чтобы таящееся там не ужаснуло ее… пониманием хрупкости и иллюзорности невозможной для создателя Тьмы любви. Не содержащее в себе ничего, кроме холодной кровожадной ненависти к неискаженному живому миру, свету и любви, зло вернется в породившую его душу и затопит без остатка, вытеснив все остальное. Нет, это не может, и не должно быть правдой. Она не хочет такой правды.
— Нет… — У нее нет уверенности, что это не так, и желания спорить с самой собой… наверное, ее отец и сам скажет ей это, когда они встретятся вновь… если встретятся. Потому что ее привезли в затерянный в сердце гибельной пустыни черный Храм не только затем, чтобы его показать. И пусть.