Он хуже и страшнее Саурона, потому что хочет не властвовать над миром, и даже не осквернить его, а уничтожить, разрушить до основания. Не станет ни Мглистых гор, ни облаков, ни дубов с белками, ни Изенгарда. Ибо он не чувствует к творениям Эру ничего, кроме ненависти.
Нет, это не может, и не должно быть правдой. Она не хочет такой правды.
Думать, кому принадлежит обманчиво нежный голос, нашептывающий вонзающиеся в голову раскаленными металлическими прутьями слова не хотелось. Дарящая целительный жар ненависти тьма отхлынула и сжалась в комок глубоко внутри, бессильно отступив перед разъедающей горечью. Почему все так… как не могло и не должно было случиться.
— Это неправда… — еле слышно пробормотал он, ощутив лишь растерянность и почти невыносимо плотно сжавшую грудь тоску, — не все правда.
Он ни перед кем и никогда еще не оправдывался так глупо, жалко и бесполезно. И вообще не оправдывался. Непонятно кому и зачем предназначенные слова срывались с губ сами, едва достигая сознания.
Папа! Забери меня отсюда… в Изенгард.
Будьте вы прокляты… все.
Может, она и права, наверное, права. Пусть думает, что угодно, это неважно, он просто хочет, чтобы ее сердце снова билось. Или оно еще…
Крылатая тварь тяжело приземлилась, взрыв лапами плотно утоптанный песок у настежь распахнутых каменных ворот. Почти разрушившие храм подземные толчки прекратились, едва полыхающий пламенем во тьме глаз гнев растаял без следа, сменившись холодящей тоской. Он должен увидеть ее, в проклятом храме, остальное потом… все потом.
— Где моя дочь? Кольца больше нет, и ваш мир… останется таким, как Эру его создал. Что вам еще нужно? Отдайте ее мне, и…
Фигура эльфийской колдуньи в чуть перекосившемся дверном проеме расплылась перед глазами, как в тумане. Помешать ему войти в распахнутую настежь дверь она не могла, разумеется, но неизбежный момент хотелось на мгновение оттянуть, в последний раз. И может быть, все же услышать, что…
Убирайтесь… в проклятый Валинор, пока о вас не хочется даже думать.
— Им ничего не нужно… кроме того, что произошло, — не глядя в глаза, торопливо прошептал Саруман, и словно мысленно зажав самому себе рот, замолчал на полуслове. Он скажет ему это только в самом крайнем случае, чтобы не допустить предсказанной проклятым пророчеством последней битвы, Дагор Дагорат. — Галадриэль придумала пролить здесь ее кровь, — мстительно добавил он, уже не понижая голос, — чтобы в мире не осталось ничего милого твоему сердцу.
— Ты… — вновь слабо зашевелившаяся в груди ярость согрела лихорадочным теплом вспыхнувшего от резкого порыва ветра прогоревшего костра. Эльфийка побледнела, почти как упавшая со стены Минас Тирита смертная служанка, прижимая ладонь к горлу.
— Я не убивала твою дочь… она там, посмотри.
Не убивала. Значит, она жива, и сейчас… В глазах на миг потемнело от разлившейся внутри слабости, рука бессильно опустилась, более не удерживая заслуживающую смерти, но как-нибудь потом, эльфийку. Тошнотворный кисловато-металлический запах свежей крови въелся в черный мрамор воздвигнутого назло Эру храма навсегда. Аданы многие тысячелетия продолжали приносить кровавые жертвы Тьме, когда он и думать о них забыл, словно им…
— Нет! — Тьма почти без следа схлынула из заполнившихся человеческим испугом и болью глаз. Незнакомая прежде слабость перехватила дыхание, не давая вдохнуть, лишь покосившаяся колонна помешала бессильно упасть на колени.
Новорожденная девочка, плачущая от высасывающего жалкие капли жизни голода, слабо шевелилась на голом мраморе, протягивая невозможно маленькие бледные ручки в пустоту. Прежде чем он успел схватить ее, детское тельце вытянулось, удлиняясь на глазах. Длинные черные волосы рассыпались волнами вдоль плеч, нежное курносое лицо осветилось уже невозможной для него ласковой улыбкой.
Коснувшаяся покрытой милыми веснушками щеки ладонь не ощутила живого тепла и мягкости, окрасившись засыхающей кровью. Представшие в застилающем глаза спасительном тумане видения поблекли и рассыпались, сменяясь реальностью. Полуразрушенным от сдвинувшего мраморные плиты землетрясения темным храмом и залитым кровью алтарем, и… Они мучили ее, и убили, здесь… пока он защищал Минас Тирит.
И положили на прорезанный глубокими трещинами алтарь, как очередную жертву, сложив на груди синевато-бледные руки. Пленительно несовершенные черты болезненно заострились, застыв в мертвенной неподвижности. Он боялся увидеть их чужими и напряженными, скованными ранящими сердце ненавистью и страхом… и несмотря ни на что хотел. Но только не такими, лишенными огня жизни. Артанис же сказала, что…
— Она сама захотела умереть. — Звонкий голос эльфийской Владычицы прорезал гулкую тишину, затихая под сводами. — Испугалась того, что ты есть. И во что превратишь этот мир…
Он был таким… и вновь станет, когда обманчивый морок временной человечности развеется. Она не хочет и не может увидеть это… лучше умереть.
— Не увидишь… конечно, не увидишь. Не бойся.
Еще недавно казавшиеся жестокими слова не ранили, достигшая предела боли душа потеряла чувствительность ко всему, более мелкому, чем забравшее ее равнодушное небытие. Зачем она так? Ей не место в мертвяще холодной вечной нежизни, Силмэриэль не должна быть и не будет там… никогда.
— Она ничего не увидит. Моя… Силмэриэль не должна была умереть, — потрясенно прошептал Саруман, глядя расширившимися глазами на засыхающую кровь. — Ты не дала ей эликсир. Мы же… — Маг испугано оглянулся, опасение за свою жизнь утонуло во все усиливающемся страхе увидеть предсказанный много эпох назад конец мира. — У меня не было другого выхода, — торопливо продолжил он. Лучше сказать правду сейчас, пока призванная разрушить Арду темная сила отступила, побежденная шоком и отчаянием. — Твоя дочь не умерла бы, мой эликсир вызывает лишь похожее на смерть оцепенение. Но даже ты не сумел бы понять, что она на самом деле жива. — С невольно проскользнувшим самодовольством произнеся последние слова, Саруман вновь осекся, ожидая упреков и обвинений. — Но я сказал бы тебе об этом.
Только в самом крайнем случае, чтобы избежать гибели мира.
В отличие от сумасшедшей (хотя с эльфами такого происходить и не должно) Галадриэль, бывший Белый маг этого категорически не желал. Но очень надеялся, что почти настоящая смерть Силмэриэль поможет избавиться от ее отца не только столь дорогой ценой… что именно увидела в своем Зеркале проклятая эльфийка, он, к сожалению, точно не знал. И совершенно не представлял, чего теперь будет — такого страха и растерянности, смешанных с досадой от крушения планов и горечью потери… так давно уже привычного существа Саруман не чувствовал еще никогда. Если бы кольцо не сгинуло в разгоревшемся прямо на ладони неукротимом темном пламени, а досталось ему! Все было так… мучительно близко.
Мелькор не отреагировал на опасное признание, словно не услышал — ни интереса, ни удивления, ни ожидаемой ярости не промелькнуло в не выражающих ничего доступного пониманию Сарумана глазах. Тёмный вала не отрываясь и не мигая смотрел на расплывшееся по камню кровавое пятно, странно отражающееся в чуть расширившихся зрачках. Выручавший во многих безнадежных ситуациях дар красноречия вдруг изменил, трусливо спрятавшись в самом дальнем и темном углу сознания. Или слов, способных что-то изменить, просто не существует? Сам Саруман нашел бы утешение в практически уже упавшем к ногам Средиземье, это стоит всего и всех, но…
— Не надо оставлять ее так… — пробормотал маг первым пришедшее на ум. Если похоронить… его так и не нашедшую свое место в мире приемную дочь в Изенгарде, тягостное и жестокое зрелище больше не будет навевать мыслей о разрушении. Особенно Изенгарда. Да он и сам уже не в силах на это смотреть.
— Нет, — казалось, не услышавший ни одного слова Мелькор обернулся, взглянув сквозь него, — она не будет…
— Как? — непозволительно дерзкая мысль, что разум покинул создателя Тьмы, оборвалась на полуслове. Саруман приглушенно вскрикнул и бросился к выходу, стараясь защититься поднятой рукой от падающих камней. Прорезанные сплошной сетью глубоких трещин стены вновь затряслись, осыпаясь мелкими обломками.