- Мадемуазель Дюпон говорит, мне будет полезно узнать об английском театре. Она говорит, ваш Шекспир - это величайший поэт всех времен. Он, наверное, на самом деле очень хороший, потому что Дюпон обычно считает, что французы должны быть всегда лучше всех.. Интересно, почему она не назвала Расина или Мольера, или еще кого-нибудь.
- Театральный мир, в котором я вращалась, вряд ли смог бы заслужить одобрение мадемуазель Дюпон.
- Расскажи мне о нем.
И я рассказала ей о "Графине Мауд" и "Лавандовой леди" о куплетах, танцах, костюмах, премьерах, перебранках Долли. Все это привело ее в неописуемый восторг.
- Мне так нравится твоя мама, а она умерла! - воскликнула Мари-Кристин.
- Да...
- Она были слишком молода, чтобы умереть, ведь правда?
- О, да.
- Ну почему красивые люди должны умирать молодыми? - на мгновение она задумалась. - Я думаю, если бы они были старыми, они уже не были бы красивыми. Вот почему красивые люди умирают молодыми.
У меня был с собой мамин портрет, и я показала его ей.
- Она очаровательная. Ты не такая.
- Ну, спасибо, - рассмеявшись, сказала я. - Но, если на то пошло, никто не мог быть такой, как она.
- У нас у обеих были красивые мамы, и у тебя, и у меня. Не просто красивые, а красивые-прекрасивые.
Я замолчала, вспомнив Дезире, как она, смеющаяся, приезжала после премьеры и рассказывала о случайной оплошности, чуть не превратившейся в крупную неприятность, о господине из первого ряда, который поджидал ее у выхода со сцены, а она ускользнула через заднюю дверь. Воспоминания, воспоминания... Я никогда не смогу освободиться от них.
- Тебе грустно думать о маме, да? - спросила Мари-Кристин.
- Да. Ее больше нет.
- Я понимаю. Моей тоже. Расскажи мне, отчего умерла твоя мама? Ведь она была молодой, правда? Ну, все же - не старой. Моя мама тоже была не старой.
- Она болела. Это не было чем-то серьезным. Просто что-то съела. Доктор думал, в этом было виновато одно растение из нашего сада.
- Ядовитое растение?!
- Да. Оно называется каперсовый молочай. Оно дикорастущее. Если его сок попадет тебе на руку, и ты его попробуешь, то заболеешь.
- Как ужасно!
- Нет, не настолько. Но, конечно, неприятно - ты будешь чувствовать тошноту и головокружение. Ну вот, так и случилось - она почувствовала тошноту и головокружение, встала с кровати и упала. Она ударилась головой об угол стола и от этого умерла.
- Как это странно, ведь моя мама тоже умерла от падения, но только она упала с лошади, а не на стол. Немного похоже, не правда ли? Они обе упали. Обе были молодые. И обе - красивые. Может быть, поэтому мы с тобой подружились.
- Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.
- Ты все еще много думаешь о своей маме, да?
- Да.
- И я тоже - о моей. Я все время думаю о ней. И о том, как она умерла.
- Мари-Кристин, мы должны постараться забыть это.
- Как можно заставить себя забыть?
- Думаю, для этого нужно смотреть вперед, а прошлое оставить позади. И перестать думать об этом.
- Да. Но как?
Это был знакомый вопрос. Как люди забывают?
Я пробыла в Мезон Гриз почти месяц и ни разу не испытала желания уехать отсюда. Я нисколько не приблизилась к решению вопроса о том, что буду делать дальше, и уже начинала сама напоминать себе, что не могу вечно оставаться на положении гостя, как бы ни были радушны мои хозяева. Робер довольно часто ездил в Париж по банковским делам. У него там был небольшой дом, где иногда он останавливался на несколько дней. И он, и Анжель убеждали меня, что я должна непременно съездить в столицу - сделать кое-какие покупки и посмотреть достопримечательности.
Я спросила Робера, собирается ли он часто навещать своего племянника.
- Вряд ли, - сказал он. - Жерар все время работает и, полагаю, не захочет, чтобы его отвлекали. Сомневаюсь, что в такие моменты он способен думать о чем-то еще. Так что уж лучше я подожду, пока он сам пригласит меня в студию. Кроме того, он может приехать и пожить неделю-другую здесь. Изредка он так и делает. Это дает ему возможность на какое-то время отдохнуть от Парижа.
- И когда он приезжает, то работает в Северной башне?
- Да, верно.
- Робер, вы знаете, что я здесь уже месяц?
- И что?
- Я не могу бесконечно быть вашим гостем.
- Мне не нравятся такие разговоры. Ты здесь потому, что мы сами этого захотели. Мы тебе рады. Анжель говорит, Мари-Кристин очень привязалась к тебе. С тех пор, как ты приехала, она стала гораздо мягче, покладистей. Мадемуазель Дюпон утверждает, что у нее благодаря тебе огромные успехи в английском - она сама при всем желании не могла бы этого добиться. Поэтому, пожалуйста, не заводи со мной больше таких разговоров. Тебе ведь здесь лучше, правда?
- Да. Временами забываешь, а потом все опять обрушивается на тебя. Но бывают моменты, когда я почти счастлива.
- Вот и хорошо. Я знал, что это пойдет тебе на пользу. Сразу надо было сюда ехать.
- Вы очень добры ко мне, Робер. Я знаю, как вы любили мою маму, но это не означает, что вы должны распространить свое отношение и на меня.
- Ноэль, прошу тебя, не говори больше такой ерунды. А то я в самом деле рассержусь. А мне совсем не хочется на тебя сердиться. Давай лучше поговорим о Мари-Кристин. Как тебе удалось так ее изменить?
- По-моему, хорошим началом стало изучение языка.
- А теперь вы вместе целыми днями, ездите верхом и тому подобное.
- Ей доставляет удовольствие знакомить меня с жизнью здесь. А я рассказываю ей о своем детстве, - я замолчала, и он понимающе кивнул, как бы соглашаясь, что некоторые темы в моих рассказах следовало опустить. - Ей это очень интересно.
- Тогда, пожалуйста, не заговаривай со мной больше об отъезде.
- Робер, мне и самой не хочется уезжать.
- Это лучшее, что я мог от тебя услышать.
Так постепенно мною овладевало чувство успокоенности, с принятием решения можно было не спешить.
Я начинала приходить к выводу, что в характере Мари-Кристин не так-то просто разобраться. У нее часто менялось настроение, то она пребывала в прекрасном расположении духа, то вдруг впадала в меланхолию. Эта особенность ее характера очень заинтересовала меня. С первогх дня нашего знакомства я почувствовала, что существуем какая-то тайна, временами тревожившая ее. Однажды я спросила ее:
- Мари-Кристин, что у тебя на душе?
Она притворилась, будто не понимает. Так она поступала довольно часто, если я задавала вопрос, на который ей не очень хотелось отвечать. Вот и на этот раз она спросила:
- На душе? Что это значит?
- Это значит, тебя что-то тревожит?
- Меня тревожит? А, да. Мадемуазель Дюпон говорит, у меня уж-ж-жасно с математикой, - она на французский манер растянула это слово, чтобы оно звучало еще более устрашающе.
Я рассмеялась.
- Нет, я думаю, это что-то поважнее математики.
- Математика имеет первостепенное значение, говорит мадемуазель Дюпон.
- Я имею в виду другое, Мари-Кристин. Что-то беспокоит, печалит тебя... Что-то, о чем бы тебе хотелось рассказать?
- Меня ничего не беспокоит, - твердо заявила она. - А что касается всякой там глупой математики, мне на нее наплевать.
Но такой ответ меня не убедил. Я понимала ее. Разве у меня самой не было на сердце тайной печали, которую я бы не стала обсуждать с первым встречным.
Однажды она сказала:
- Я собираюсь взять вас с собой к моей тете Кандис.
Меня это удивило, потому что я никогда не слышала от Робера или Анжель этого имени.
- Она сестра мамы, - объяснила Мари-Кристин, когда мы после скачки пустили лошадей шагом.
- Она живет поблизости?
- Недалеко. Около получаса езды. Они с мамой близнецы.
- Она не очень часто бывает в Мезон Гриз, правда?
- Да, не часто. Анжель приглашала ее. И Робер тоже. По крайней мере, раньше приглашали. А теперь - нет. Она не хочет приходить к нам. Я думаю, потому что тогда все вспоминается снова, а она хочет забыть. Ну, в общем, она не приходит.