Так вот оно что! Генрих заключил договор с врагами. Она была поражена, но дальнейшее сразило ее окончательно.
Франки. Их отличали расшитые одеяния. На одном была пурпурная мантия поверх алой с золотом одежды. Аспасия знала его; он показал взглядом, что тоже ее узнает. Это был один из ближайших советников короля Лотара.
Ей понадобилось собрать все силы, чтобы сидеть не шелохнувшись и не покачнуться на своем месте. Слишком поздно. Слишком поздно что-либо предпринимать. Оттона не было среди сопровождающих Генриха, Франция стала на сторону Генриха, и Генрих носил корону так, как будто имел на нее право. Она злобно пожелала, чтобы корона стала для него слишком тяжела.
Наконец он добрался до возвышения и поднялся на него. Он легко уселся, откинув плащ, радостно улыбаясь в ответ на приветственные крики.
— Как тебе, должно быть, приятно, — сказала Аспасия, — наконец носить корону.
Он отвесил ей поклон, продолжая улыбаться:
— Приветствую тебя, моя госпожа Феофано Багрянородная.
Она оскалила зубы в улыбке.
— Моя госпожа Феофано, римская императрица, шлет тебе привет, но, как ты понимаешь, не поздравления.
— Нет, — отвечал он, — едва ли она их пришлет. — Сидя на императорском месте, он перегнулся через соседнее кресло, легонько постучав по нему кулаком. — Ты же знаешь, стоит тебе сказать лишь слово, и ты могла бы сидеть рядом со мной.
— А как же твоя уважаемая супруга? — спросила она.
Он покраснел от злости, но рассмеялся.
— Ты непреклонна, как всегда. Это ломбардцы позади тебя?
— Императрица Аделаида была так любезна, что дала мне в сопровождающие несколько верных людей.
— Она не стала задерживать тебя надолго. У тебя едва хватило времени съездить туда и обратно.
— Мне доверили поручение, — сказала Аспасия. — Я приняла его с радостью.
— Значит, мне надо нанять человека, чтобы он пробовал еду, перед тем как ее подадут мне? И охрану надо усилить?
— Вряд ли твоя жизнь в опасности, — ответила она. Она снова устремила взгляд в зал. Как принято при дворе, присутствующие вели собственные беседы, не обращая внимания на короля. От такой власти может закружиться голова.
Генрих откинулся на троне.
— Так чего же хотят женщины?
Он явно пытался ее обидеть. Она предпочла не заметить этого.
— Они хотят своего, — ответила она. — Империю. Императора.
Голос ее был спокоен. Он не дрогнул, не выдал того, как она боится его ответа.
— Нет никакого императора, — сказал он. — Только ребенок, названный королем без всякого на то права.
— Как это так? — поинтересовалась она. Никакого напряжения, никакой злости. Она спокойно наблюдала за игрой света на нарядах придворных в зале.
— Право мое, — сказал он, — а прежде было у моего отца. Он был побежден силой. А мне повезло больше.
— Ага, — удивилась она, — значит, право — это сила.
— И происхождение.
— Значит, ты сын правившего короля?
Генрих молчал. Она чувствовала дух его злобы, похожий на запах раскаленного железа.
— Ты приехала, чтобы ругать меня, как нашкодившего мальчишку?
— Нет, — сказала Аспасия. — Я приехала, чтобы сообщить тебе, что твой мятеж едва ли получит поддержку. К его святейшеству папе направлено посольство. Последуют ли за тобой твои епископы, если им будет угрожать анафема?
Его передернуло:
— Может быть, он не поддержит вас.
— Мне помнится, ты сам назвал его человеком Оттона. Он поможет императрице Оттона и его матери.
— Мои епископы верны мне. Они будут стоять за меня.
— Ну, надейся, — сказала Аспасия. Она с минуту помолчала. Затем осторожно спросила:
— А мой император? Как ты избавился от него теперь, когда ты в нем больше не нуждаешься?
— А как это делают в Византии? Ослепляют? Или удар кинжалом в темноте?
Ее пальцы сжали подлокотники кресла. Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, овладеть своим голосом:
— Здесь не Византия.
— Нет, — сказал он, оставив насмешки. — Конечно, нет. Я не детоубийца. Он вел себя вполне разумно до тех пор, пока я не попытался оставить его в Магдебурге. Он захотел ехать с нами.
— Он здесь?
— Здесь и в полном здравии. И так будет всегда. Кто знает, может быть, он будет моим наследником, если у меня не будет собственных детей. А может быть, он пожелает надеть сутану, как сделал мой дядя Бруно, и станет святым или даже папой. Видишь, какую свободу выбора я ему предоставил.