— Будьте так добры, мисс. Мне с ней надо поговорить. Меня послал мистер Каррингтон, чтобы я с ней поговорил и спросил ее сегодня же вечером.
— Вас послал мистер Каррингтон! Как вас зовут?
— Том Стратт, мисс.
— А зачем мистер Каррингтон вас послал?
— Дело очень важное, мисс. Мне надо спросить Лиззи сегодня же.
— О чем?
— Извините, мисс. Лучше я ей самой скажу.
— Лиззи очень расстроена. Она почему-то плакала, и мне кажется, ей сейчас трудно будет разговаривать даже про поручение мистера Каррингтона.
Том Стратт про себя закипал. Ну до чего же тупоголовыми бывают господа! Отчаявшись, он выпалил:
— Ну, мисс, раз уж вы хотите знать, так мистер Каррингтон строго-настрого велел, чтоб я нынче вечером спросил Лиззи, согласна она пойти за меня или нет.
На миг Джорджи утратила способность говорить и двигаться, но затем схватила Тома Стратта за куртку и втащила его за порог.
— Входите же, входите! Лиззи! Пришел Том Стратт спросить, пойдете ли вы за него замуж. Я так рада, так рада! — Дрожащими пальцами Джорджи зажгла свечу. — Ну вот! Побыстрее поговорите с ним и тут же ложитесь спать. С мамой я все улажу и ужином займусь сама. Спокойной ночи!
И к собственному изумлению и смущению она поцеловала Лиззи в горячую, липкую от слез щеку.
Тридцать секунд спустя Джорджи влетела в тускло освещенную гостиную, где Алвина сидела с «Дейли мейл», по обыкновению прямая как палка, а полковник был погружен в глубокие размышления о некоторых аспектах Афганской кампании.
— Мама!
На нее поднялись глаза не только Алвины, но и полковника: настолько непривычными были раздражение и гнев в голосе Джорджи.
— Что случилось, деточка?
— Как ты могла так жестоко выгнать Лиззи? Это ужасно!
Алвина рассердилась так, словно перед сворой, уже почти догнавшей лису, вдруг выросла изгородь из колючей проволоки.
— Я отказала ей потому, что она опозорилась, и я не желаю терпеть у себя в доме такую тварь.
— Пусть даже опозорилась, но почему мы должны ее наказывать, когда и так все в приходе против нее? Это нечестно, мама!
— Совершенно верно, — сказал полковник. — Я же тебе то же самое говорил, Алвина.
Но Алвина поскакала прямо на изгородь, крепко натянув поводья.
— В этом доме хозяйка я, Джорджи, и решать мне. Я отказываюсь держать у себя бесстыдную проститутку.
Джорджи топнула ногой.
— Мама! Да выслушай же меня! Мистер Каррингтон прислал Тома Стратта — наверное, он отец — просить Лиззи выйти за него замуж немедленно. Позволь ей остаться на три недели, а потом уйти без скандала. В любом случае сегодня она никуда не пойдет. Я велела ей лечь спать. А сейчас я пойду займусь ужином.
И Джорджи хлопнула дверью, оставив Анвину кипеть от удивления и злости.
— Молодец! — сказал полковник, втайне восхищенный этим бунтом против матриархата. — Девочка совершенно права. Оставь ее в покое, Алвина. Но я рад, что этот Стратт не стал увиливать. Черт побери, я сделаю им один общий подарок и к свадьбе и крестинам.
— Насколько мне известно, — презрительно сказана Алвина, — отец этого ребенка женатый полицейский. Видимо, у вашей протеже имелась дополнительная стрела в колчане. И, может быть, не одна.
Это сопровождалось жгучим взглядом, и полковник, с полным на то основанием, оскорбился. Он встал с той быстротой, какую позволяли его немощи, и негодующе хлопнул себя по бедру.
— Честное слово, Алвина, ты становишься невозможной, невозможной!
И дверь хлопнула еще раз.
— Sub Dio[8], — сказал мистер Перфлит, старательно произнося латинские слова без малейшего намека на английский акцент, — наши мысли яснее и гибче, утверждал англиканский богослов семнадцатого века.
— А? — рассеянно отозвался Маккол, с помощью вилки приводивший в порядок один из своих безупречных травяных бордюров. — Какой богослов?
— Забыл, если и знал. Кто-то из этих ученых и добродетельных мужей. Может быть, кембриджский доктор Генри Мор.
— Никогда о нем не слышал, — сказал Маккол, придавая голосу оттенок пренебрежения, какое мы все тщимся испытывать к тому, чего не знаем. — Впрочем, меня воспитывали в пресвитерианской вере, а мы не очень высокого мнения об англиканских богословах.
— Вы, шотландцы, — строго произнес мистер Перфлит, — до такой степени одурманены самовлюбленностью, что никаких мнений, кроме как о самих себе, не имеете. Держу пари, вы веруете, что Господь носит тартановые юбки и тишком попивает. Англиканская церковь насчитывает немало великих людей.