— Послушай, Луиза, — сказала она, — послушай, ты поедешь в лагерь в этом году?
Щеки Луизы порозовели.
— Нет, не думаю, — сказала она.
— О, — сказала Шерри и, поникнув на табурете, испустила глубокий вздох.
— А я, наверное, поеду, — сказала Фанни, но это заявление, по-видимому, не слишком утешило Шерри.
— Я не знаю, поеду ли я, если Лу не поедет, — сказала она.
Мириам хранила молчание.
— Дело в том, — сказала Луиза, скромно опустив глаза на пустую вазочку и стараясь подобрать со дна остатки мороженого, которые никак не подцеплялись на ложку, — дело в том, что мы с папой, возможно, поедем в Европу.
— О, вот как! — сказала Фанни. Шерри только молча кивнула головой.
— Да, конечно, — сказала Мириам, — кому охота ехать в лагерь, если вместо этого можно поехать в Европу.
— Мне бы очень хотелось поехать в Европу, — сказала Шерри. — Надеюсь, когда-нибудь все-таки поеду.
— Я еду только потому, — сказала Луиза, — что папе надо быть на конференции в Париже, а мама не хочет ехать.
— Мама не хочет ехать? — переспросила Шерри. — В Париж?
— Да, не хочет. Она же была там тысячу раз, и притом ей не нравятся французы. Она говорит, что они хамят американцам.
— Ну, тогда, конечно, другое дело, — сказала Шерри, — если она уже там была… тем более тысячу раз. Вот моя мама тоже частенько ездила с папой в Нью-Йорк, а теперь уже ездит не так часто.
Луиза улыбнулась, проявляя вежливый интерес, взяла свою сумочку и соскользнула с табурета. Остальные девочки тоже взяли свои сумочки и журналы со стойки и следом за Луизой вышли на Гарвардскую площадь. Там они расстались. Три младшие девочки зашагали вниз по Маунт-Оберн-стрит, а Луиза пересекла площадь у газетного киоска и вступила на территорию Гарвардского университета.
Она ответила улыбкой на почтительную улыбку сторожа, кивнула одному из студентов отца, который крикнул ей: «Привет, Луиза!», подошла к Элиот-Билдинг и, не постучавшись, вошла в приемную. Секретарша подняла голову и улыбнулась ей.
— Он ждет вас, — сказала секретарша, и Луиза прошла прямо в кабинет профессора политической теории.
Когда она вошла, профессор встал. Ему исполнилось уже сорок четыре года, но, несмотря на разницу пола и возраста, сходство между отцом и дочерью сразу бросалось в глаза — те же черты лица, та же манера держаться. Отец тоже улыбнулся Луизе — еще одно звено в цепи улыбок, которой была оплетена ее жизнь, с той только разницей, что это звено было, без сомнения, более надежным, чем остальные; в улыбке отца не было, разумеется, той робкой почтительности, как в улыбке старика сторожа. Это была приветственная и чуть-чуть заговорщическая улыбка, и дочь ответила на нее такой же улыбкой.
Профессор, как и дочь, был высок ростом и наклонился, чтобы ее поцеловать. Прикосновение к ее нежной щеке явно доставило ему удовольствие, так же как ей — легкая шершавость его бритого подбородка.
— Ну, как тебе понравилось?
— Довольно паршиво, — сказала она. — Понимаешь, если сравнивать с книгой…
— Из хороших книг обычно получаются плохие фильмы, — сказал профессор, закрывая свой портфель из свиной кожи, — а вот из плохих книг иной раз создается что-то хорошее.
— Я предпочитаю хорошие книжки, — сказала Луиза.
Быть может, это не вполне соответствовало действительности, однако побудило отца обнять ее за плечи, когда они выходили из кабинета.
— Правильно, — сказал профессор и, после того как оба изысканно вежливо попрощались с секретаршей, продолжал: — В конечном счете от книг получаешь больше. Я могу десятки раз перечитывать «Анну Каренину», но не припомню такого фильма, который мне бы захотелось посмотреть больше двух раз.
— Романы глубже, — сказала Луиза, выходя из ворот на Гарвардскую площадь. — Не правда ли, они глубже, потому что они сразу действуют тебе на воображение и нет никаких там актеров и костюмов, которые только мешают.
— Да, я тоже так считаю, — сказал профессор, впрочем, это и было его собственное мнение, только высказанное устами дочери.
Держась за руки, они обошли площадь и свернули на Мейзн-стрит, Был теплый вечер на исходе весны, пожалуй даже слишком теплый, чтобы держаться за руки, но это уже стало традицией — так они гуляли всякий раз, когда Луиза заходила за отцом в университет, и это маленькое неудобство не могло испортить им удовольствия от прогулки.
— С кем ты ходила в кино? — спросил профессор.
— Да с Шерри, Фанни и Мириам. Ты их знаешь. Мириам пришлось взять с собой Саула.
— Кто такой этот Саул?
— Братишка, младше ее.
— Я раза два встречался с их отцом. Он производит очень приятное впечатление.
— Ну что ж, она тоже ничего. В общем, она довольно ужасна, но смешная. Иногда с ней бывает забавно.
— Чём же она так ужасна?
— Ну… она такая толстая.
— Когда-нибудь и ты станешь толстой, — сказал профессор улыбаясь и шутливо ткнул дочь пальцами в ребра.
— Вот уж никогда, — сказала Луиза, смеясь и увертываясь.
— Станешь, если без конца будешь поедать мороженое и пить молочные коктейли с содовой.
— Я? Молочные коктейли?
— Да у тебя и сейчас еще губы в молоке, — сказал профессор. — Вы, черт побери, конечно, ели мороженое, пока я тебя тут ждал.
Луиза облизнула губы.
— Я ведь сказала, что приду к шести.
Профессор поглядел на часы.
— Да, ну ладно, — сказал он. — По крайней мере на этот раз ты не так сильно опоздала, как обычно. Луиза улыбнулась отцу.
— Джентльменам как будто полагается ждать, — сказала она.
— Только не собственных дочерей.
— Мама же не толстая, — сказала Луиза.
— Она никогда не ест мороженого.
— Да, не ест, — сказала Луиза, искоса поглядывая на отца. — Но она пьет джин, в котором, во всяком случае, не меньше калорий, чем в мороженом. И ты тоже пьешь и тоже не толстеешь.
— Ну хорошо, хорошо, — сказал профессор, пропуская дочь вперед в калитку большого сада, в глубине которого, подальше от улицы, стоял их желтый деревянный особняк. — А теперь ступай и приготовь мне коктейль, раз уж ты ела сегодня мороженое.
Луиза рассмеялась, взбежала по ступенькам и скрылась за решетчатой дверью. Она швырнула свою сумочку на столик в холле и, не заметив, что промахнулась и сумочка соскользнула на пол, прошла в гостиную и направилась прямо в угол — к бутылкам и бокалам.
— Подними, — сказала мать, стоя спиной к Луизе перед рисунком Тулуз-Лотрека, на котором была изображена парижская проститутка.
— Что поднять? — спросила Луиза, — Твою сумочку.
— Она на столике,
— Ее там нет.
— Я готовлю папе коктейль.
— Подними ее.
Луиза подрыгала ногой, подавляя желание топнуть, вернулась в холл, столкнувшись в дверях с отцом, подняла сумочку и бросила ее на столик.
— Где же обещанный коктейль? — спросил Генри.
Луиза обернулась к нему, лицо ее было угрюмо и хмуро, но отец продолжал улыбаться, и ее раздражение улеглось. Она вернулась в гостиную и снова взялась за приготовление коктейля: положила кусочки льда в стеклянный кувшин, очистила лимон, отмерила мензуркой джин и затем, прищурившись, совершенно так же, как отец, прибавила «капельку вермута», как всегда, слегка переборщив.
Лилиан Ратлидж отошла от картины и поглядела на отца и дочь. Она тоже была высока, стройна, белокожа, но совсем другого типа, нежели Луиза, — мягче, женственней. Отец и дочь слегка сутулились, мать держалась очень прямо. Ей было лет тридцать семь — тридцать восемь, и она безотчетно старалась взять от жизни все в эти последние годы своего осеннего цветения.
В руке у нее был бокал с коктейлем, и она уже переоделась для вечера в блузку и юбку. Когда Генри подошел к ней, она улыбнулась, опустив уголки губ. Он хотел ее что-то спросить, но потом отвел глаза и промолчал.
— Как прошел день? — спросила Лилиан.
Генри пожал плечами.