— Как обычно.
— А у тебя? — спросила Лилиан Луизу.
— Неплохо. Ходила в кино в Бостоне.
— Что-нибудь интересное?
— Дрянь.
— Я же тебе говорила.
— Ну да, только я уже пообещала Шерри и остальным девочкам.
— Она говорит, что роман лучше, — сказал Генри.
Лилиан улыбнулась мужу. Луиза, перехватив эту улыбку, опустила глаза, нахмурилась и повернулась к отцу.
— Можно мне выпить тоника?
— Разумеется.
— Если это последняя бутылка, ступай принеси еще, — сказала Лилиан, когда дочь направилась к бару.
— А где Лаура? — спросил Генри.
— Она у Бруксов.
— Нам придется поехать за ней?
— Они обещали отвезти ее домой. Она у них и поужинает.
— Мы куда-нибудь идем сегодня?
— Нет, на этот раз нет.
— Слава тебе господи, — сказал профессор и осушил свой первый бокал джина с вермутом.
2
Комната, в которой они сидели втроем — отец, мать и дочь, — неторопливо потягивая напитки, была совсем недавно отделана заново и элегантно обставлена, но о том, что профессор не только очень известен, но и богат, говорили в первую очередь висевшие на стенах картины. Помимо рисунка Тулуз-Лотрека, здесь было полотно Ротко, небольшая картина Тобей, этюд в розовых тонах Ренуара и акварель Писсарро. И в глубине гостиной — жемчужина этой небольшой коллекции: «Женщина в ванне» кисти Боннара. Именно для того, чтобы создать нужный фон этой картине и была выбрана светло бежевая краска для стен; с Ротко этот цвет гармонировал не столь удачно. По обе стороны камина стояли невысокие, встроенные в стену книжные полки, с которых глядели не обычные корешки ученой библиотеки профессора, а старый пергамент, поблекшая кожа и золотое тиснение собрания настоящего библиофила. Сверху на этих полках, а также в разных других местах гостиной находилось несколько красивых, редких и ценных предметов: египетский саркофаг пятого века до нашей эры, в котором некогда покоилась мумия ребенка; инкрустированный ятаган, который мог бы принадлежать Саладину; серебряные с позолотой и гравировкой часы, примерно восемнадцати дюймов в высоту, работы парижского мастера, жившего в годы правления Людовика XV.
Бюро Лилиан относилось к той же эпохе, что и часы; сейчас крышка была откинута, и на доске в некотором беспорядке лежали бумаги. На полочке бюро стояли две фотографии в серебряных рамках: одна из них запечатлела Генри в молодости (банальный портрет подающего надежды молодого человека), на другой можно было лицезреть все семейство три года назад, когда Лауре было девять лет, а тринадцатилетняя Луиза походила на сорванца мальчишку. На фотографии все они казались счастливыми — более счастливыми, чем теперь, — впрочем, тогда они ведь знали, что глаз объектива вот-вот откроется и увековечит их, в то время как теперь никто за ними не наблюдал.
Минут через двадцать Лилиан направилась в кухню приготовить ужин, Луиза поднялась к себе в спальню, а Генри прошел через холл в свой кабинет.
Кабинет был вполовину меньше гостиной и имел более строгий вид; здесь не было ни старинных переплетов, ни пергаментов, и бумаги не были разбросаны на столе с элегантной небрежностью, а лежали стопками в суровом порядке. Тем не менее здесь тоже имелся уютный маленький камин, два кожаных кресла с медными гвоздиками и небольшая картина Брака на свободной от книг стене, выкрашенной в коричневый цвет того оттенка, который выгодно усиливал эффект от сочных зеленых и желтых тонов этого произведения искусства.
Генри Ратлидж взял книгу и сел, пользуясь возможностью за полчаса до ужина ознакомиться с только что изданным трудом по интересующему его предмету. Прежде чем приняться за чтение, он скользнул глазами по книжным полкам, где стояли его собственные труды: «Теория и агитация» и «Немецкая традиция в политической мысли Америки». Эту последнюю книгу ни один студент Гарварда или любого другого университета не позволил бы себе просматривать так бегло, как профессор Ратлидж намеревался просмотреть книгу, которую он держал в руках. Впрочем, надо сказать, что мало кто из профессоров политической теории, имеющих кафедру, с такой же добросовестностью, как Генри Ратлидж, следил за развитием ученой мысли в своей области. Взгляд профессора, покинув полки, задержался на мгновение на небольшой стопке отпечатанных на машинке листков, лежавших на обтянутой кожей доске его стола, — на своем незаконченном труде, и вернулся к книге, которая была у него в руках. Почитав несколько минут, он отпил первый глоток третьего мартини.
В комнате Луизы, где она сидела, наскоро перелистывая роман, который лег в основу только что просмотренного ею фильма, на стене висела подписная литография Шагала, а для Луизы это были просто какая-то женщина и птица, неотступно следившие за ней глазами во время всех детских болезней, перенесенных ею в этой комнате, совершенно так же, как для Лауры — а ей теперь уже исполнилось двенадцать лет — висевшая на лестнице картина Леже была просто намалеванным на холсте жутким чудищем в клетке, потому что сквозь переплетения кубистской конструкции на нее пялился одинокий глаз. В последнее время Лаура несколько примирилась с чудищем, во всяком случае, оно уже не казалось ей таким зловещим, однако и теперь она не имела представления о том, что недавно открыла для себя Луиза: чудище стоило что-то около сорока тысяч долларов. Впрочем, если бы это и стало ей известно, то, будучи безукоризненно воспитанна и совершенно неиспорченна, она бы не стала раздумывать над значением этого факта, ведь Ратлиджи, даже по американским масштабам, были людьми богатыми, причем богатство пришло в семью и со стороны мужа и со стороны жены, и повторялось это уже не одно поколение, в результате чего в семье утвердилась своеобразная пуританская философия, строго определявшая, что можно и чего нельзя делать с помощью денег. Луизе и Лауре не полагалось иметь ничего из ряда вон выходящего, чего не могли бы иметь другие дети их круга, а если принадлежавшие им вещи — особенно одежда — были лучшего качества и более элегантны, то сами девочки этого почти не замечали.
К половине восьмого Лилиан приготовила ужин для всей семьи. В последнюю минуту в кухню заглянула Луиза с предложением помочь. Мать иронически улыбнулась и велела ей пойти сказать отцу, что ужин готов. Дочь вышла в холл, а Лилиан достала из жаровни кусочек мяса, чтобы попробовать и еще раз убедиться: конечно же, это не заурядный бифштекс, а самое лучшее филе, лучше не бывает. Вошел профессор — он уже сменил пиджак на джемпер — и сел за стол; лицо его казалось более озабоченным, чем обычно.
— Нам нужно решить, что мы будем делать летом, — сказал он, принимая от Лилиан тарелку.
— Хочешь пива, или молока, или еще чего-нибудь? — спросила Лилиан.
— Пива, пожалуй. — Генри поднялся было со стула, но Луиза, опередив его, метнулась к холодильнику и достала бутылку легкого импортного пива. Она протянула ее отцу, пристально глядя на него исподлобья. Генри снова опустился на стул и откупорил бутылку.
— По правде говоря, мне совсем не хочется туда ехать, — сказала Лилиан. — Мы это уже проделывали десять лет назад, и тогда было интересно, но повторять все снова как-то нет охоты.
— Мы никогда не были в Эфиопии, — сказал Генри.
— Но мы были в Египте и в Серенгети и тому подобных местах. Там будет адское пекло в июле.
— Вовсе нет, в Эфиопии не будет пекла. Она на высокогорном плато.
— Ну так поезжай, — сказала Лилиан. — Поезжай и возьми с собой Лу, а я с Лаурой поеду в Виньярд. Она, так или иначе, еще не доросла до всей этой археологии. До нее это не дойдет.
Лилиан машинально принялась за еду — мысли ее были далеко. Она избегала смотреть мужу в глаза, и он поступал точно так же, но Луиза смотрела на них обоих, ее прямой пытливый взгляд перебегал с одного лица на другое, она затаила дыхание.
— Право же, мне кажется, ты должна поехать на этот конгресс, — сказал Генри.
— Должна, черт побери? — сказала Лилиан, глотая коктейль, который она только что подала на стол. — Мне совершенно незачем туда ехать, да и тебе, насколько я по нимаю, тоже. Несколько европейских ученых с туго набитыми карманами устроят попойку, чтобы отпраздновать свои великие успехи, вот и все.