— Не знаю, — пробормотал он. — Да… Нет, пусть сначала закончит Джулиус.
— Хорошо, — сказал Элан и нерешительно шагнул к двери, боясь проявить излишнее любопытство и вместе с тем тревожась за профессора, который, как ему казалось, нуждался в поддержке. — Если вы сейчас не очень заняты, профессор, может быть, выпьем по чашечке кофе? — неожиданно предложил он.
— С удовольствием, — почти машинально ответил Генри, и в быстро сгущающихся осенних сумерках они направились к зданию университетского клуба.
— Я так до сих пор и не понял, почему вы вообще решили заняться изучением политической теории, — задумчиво проговорил Генри, который, казалось, начал понемногу приходить в себя.
— Да ведь эта наука не столь уж далека от теологии, — сказал Элан, и оба рассмеялись.
— А как смотрят на это ваши духовные наставники?
— Они платят за мое обучение.
— Значит, они не имеют ничего против?
— Может быть, они просто рады избавиться от меня.
— Вполне вероятно… При тех взглядах, которые вы исповедуете.
Они пили кофе, удобно расположившись в клубных креслах.
— А вы сильно взбудоражили весь наш семинар сегодня, — сказал Элан.
— Вот как? — Генри улыбнулся. Он чувствовал себя не совсем в своей тарелке с этим священником — отчасти именно потому, что это был священник, в черном сюртуке с жестким воротничком, отчасти же, быть может, потому, что разница в возрасте между ними была не столь значительна, а профессор привык иметь дело с более молодыми студентами.
— Ну конечно, — сказал Элан. — В молодости мало кто по-настоящему верит в то, что проповедует. Они еще только вживаются в свои роли. И для них услышать, что такой человек, как вы, соглашается с ними…
— Я не очень-то хорошо помню, что именно я сказал, — заметил профессор.
— Ну как же, вы сказали, что сенатор Лафлин — реакционер.
Генри рассмеялся.
— Надеюсь, они не собираются процитировать мои слова в «Кримсон».
— Они процитируют их либо в «Нью-Йорк таймс», либо нигде, — сказал Элан, и оба снова рассмеялись.
— Но вы уже не юноша, — сказал Генри. — Вы не просто вживаетесь в роль, примеряете на себя… эти ваши идеи.
— Нет, — сказал Элан. — Я их исповедую.
— Так как же вы… Я никогда не спрашивал вас об этом, но принято считать, что коммунизм и католицизм диаметрально противоположны друг другу.
— Да, принято, — согласился Элан, — но это не так.
— Ведь Маркс был атеистом, — сказал Генри.
— Я знаю. Был, как и большинство коммунистов. Но я считаю, что это преходящее заблуждение. По их мнению, научное объяснение исторического процесса не совместимо с идеей бога, но ведь учение Христа использовало историю, не так ли? Историю Иудеи, во всяком случае.
— Да… Да, разумеется.
— Для меня, профессор, коммунизм — это политическая наука, а не вопрос веры.
Генри кивнул.
— Да, — сказал он. — Я понимаю вашу точку зрения. — Он поудобнее устроился в кресле. — И кое в чем эти два учения соприкасаются, не так ли? В вопросе самопознания, например. Христос призывал к этому, а теперь призывает Мао Цзэ-дун.
— И это существенно, — сказал Элан.
— Я больше думал о самом себе: в вашем возрасте я имел, как мне казалось, очень твердое представление о том, что реально, а что утопично или реакционно. На деле же все наши представления об этих предметах подвержены изменениям под воздействием субъективных обстоятельств нашей жизни.
Священник молча наклонил голову.
— Я имею в виду вот что, — сказал Генри. — Священнику или бездомному бродяге легче стать коммунистом, чем миллионеру.
— Да, вероятно, это так, — сказал Элан.
— Но потом рано или поздно начинаешь понимать, что тебе не отвертеться, и хочешь не хочешь, а приходится признаться самому себе в том, что непреложные научные истины, в которые ты верил, не содержат в себе ничего непреложного и научного.
— И тогда вы задаете себе вопрос: к чему все это? Генри внимательно поглядел на священника и кивнул.
— Да. И в самом деле — к чему? Это нескончаемое обучение подростков, которые потом в свою очередь будут обучать кого-то, чтобы те затем обучали тоже, для того чтобы в конечном счете вы могли прийти к выводу, что все, чему вы обучали, так или иначе неверно.
— Теория должна проверяться действием.
— Вот именно, И если в результате всего обучения ваш подопечный вступает в жизнь и с первых же шагов разбивает себе лицо в кровь…
Элан молчал, не зная, кого в данном случае имеет в виду профессор.
— У вас был когда-нибудь свой приход? — неожиданно спросил Генри. Голос его звучал хрипло, слова, казалось, с трудом шли с языка.
— Был в Нью-Йорке на протяжении двух лет.
— Приходилось ли вам когда-нибудь слышать о том, чтобы девушки знакомились с мужчинами на улице? С мужчинами много старше их самих. И приводили их к себе домой?
— Да, — сказал священник. — Это бывает.
— Почему? Что их на это толкает?
— Причины могут быть различны, мне кажется.
— Но ведь это же противоестественно? Когда мальчишки соблазняют девчонок — это одно… Но чтобы девушка… с каким-то пожилым барменом…
— Обычно в этих случаях что-то, значит, неладно в семье.
— А все-таки, что же именно?
— В разных семьях по-разному.
Наступило молчание. Элану не хотелось продолжать этот разговор, но менять тему казалось неудобным. Он смотрел на нервно сплетенные пальцы Генри Ратлиджа.
— Вы знакомы с моей старшей дочерью Луизой? — внезапно спросил Генри.
— Нет… не знаком.
— Она пыталась… она пыталась покончить с собой. Это было на прошлой неделе… — Профессор вздохнул, выпрямился в кресле. — Мы предполагали сначала, что это произошло потому, что ее изнасиловали, но потом выяснилось… — кривая усмешка на лице профессора превратилась в гримасу боли, и, сделав над собой усилие, он закончил фразу: — выяснилось, что это она сама… сама обратилась к этому… к этому проходимцу… к этому пожилому прохвосту.
Элан молчал. Он сидел очень тихо и ждал, скажет профессор еще что-нибудь или нет.
— Словом, это неизвестно, — сказал Генри и безнадежно пожал плечами. — Неизвестно, как или почему до этого дошло. Возможно, что-то было не так у нас в семье. Ведь вы сами сказали: обычно причина кроется в семье…
— Да, — сказал Элан. — Но как правило, это бывает, когда люди живут в нищете, в тесноте. — Он улыбнулся. — В вашем же случае это совсем не то.
— Конечно, — сказал Генри. Лицо его было серьезно, озабоченно, он, казалось, ушел в себя. — Не знаю, что послужило причиной. — Он поднял глаза на Элана. — Надеюсь, вы не в претензии на меня за это… за эту исповедь?
Священник покачал головой.
— Мы, в сущности, самая обычная семья, — сказал Генри, — хотя со стороны может показаться, что мы живем какой-то особой жизнью. Я не пытаюсь снять с себя ответственность за то, что случилось с Луизой, но просто я не считаю, что ее беда — это что-то из ряда вон выходящее. Я сам знаю двух-трех девушек у нас в Кембридже, которые развелись с мужьями, когда им еще не исполнилось двадцати.
— И ваша дочь тоже развелась?
— Да. А вышла замуж она всего полгода назад.
— За кем же она была замужем?
Генри вздохнул.
— За каким-то шалопаем из Калифорнии. Самый заурядный хиппи. Ничего примечательного.
Они помолчали. Затем Элан сказал:
— Пожалуй, я готов согласиться с вами, профессор: это явление социального порядка.
— Как бы мне хотелось… — проговорил Генри. — Как бы мне хотелось понять все это. — Он взял чашку, отхлебнул кофе, совсем остывший. Священник последовал его примеру.
— А вы понимаете? — спросил Генри,
— Нет, не вполне.
— В каком аспекте следует это рассматривать? Политическом? Религиозном?
— Я бы сказал: в политическом.
— Разве она не согрешила?
— Видите ли, — снова улыбнулся Элан, — что мы можем знать?