— Разумеется, — сказал он, но голос его прозвучал глухо, неуверенно, и, когда Луиза опустилась на кушетку, слегка задев его при этом бедром, он залпом допил свое виски и сказал: — Ну, мне пора.
— Нет, — внезапно очень нервно сказала Луиза. — Пожалуйста, не уходите.
— Я должен уйти. Так не годится.
— Все в порядке, право же, право.
— Нет… Ведь вы дочь моего профессора, вы понимаете?
Она не нашлась, что ответить.
— И вообще, — сказал Джулиус, — так не годится… При всех обстоятельствах. — Он вышел в прихожую. — Но мы еще увидимся, конечно, — сказал он.
Луиза не ответила. Услышав, как за ним захлопнулась дверь, она встала… Нет, она не собиралась выброситься из окна. Она просто зашагала из угла в угол, крепко сжав губы и чувствуя, что ей, подобно Румпельштильцхену[30], хочется провалиться сквозь землю. Потом она прилегла на постель, руки ее бессознательно скользили по телу, но вскоре она встала, вышла из квартиры, взяла такси и поехала обратно на Брэттл-стрит.
6
На следующем занятии семинара уже не обсуждали ни Прудона, ни Бакунина — из уважения к чувствам Дэнни и учитывая интерес, проявляемый всеми студентами, семинар был посвящен только что убитому Че Геваре.
— Мы должны определить паше отношение к нему, — сказал Генри; голос его звучал холодно, спокойно. — Ведь Че действительно бросил вызов либералам и реформистам всего мира.
— Мне, по правде говоря, не совсем ясно, чего он пытался достичь, — сказала Дэбби, опасливо покосившись на Дэнни Глинкмана.
Наступило молчание; все ждали ответа Дэнни.
— Ну что ж, — сказал он после некоторой паузы, изо всех сил стараясь сохранять такое же спокойствие, как профессор. — Ну что ж, я скажу вам. Он хотел проделать в Боливии то же самое, что Кастро проделал на Кубе, — другими словами, с помощью небольшой кучки людей начать революционный переворот и постепенно перетянуть крестьян на свою сторону.
— Насколько я понимаю, там ведь не демократический строй? — вопросительно и несколько смущенно заметила Кейт.
— Разумеется, нет, — с коротким смешком ответил Майк.
— Там военная диктатура, — сказал Элан; голос его прозвучал четко, но в нем, как и в Дэнни, чувствовалось с трудом подавляемое волнение. — Это — военная диктатура, стоящая на страже интересов землевладельцев и капиталистов, как почти любое из правительств на этом континенте. Ну понятно, также и интересов Соединенных Штатов Америки.
— Американских корпораций, — заметил Джулиус.
— Но послушайте, — сказал Майк. — Если бы нас, американцев, там не было и мы бы не добывали для них медную руду, она бы так и осталась у них в недрах.
— Черта с два они бы ее там оставили! — Дэнни снова прорвало. — Да, наконец, русские оказали бы им помощь, не забирая себе при этом девяносто процентов прибыли.
— Вот ты и договорился, — сказал Майк, пожимая плечами. — В конечном счете на сцену всегда выплывают русские. Так ты в самом деле хочешь, чтобы русские…
— Может быть, если вы не возражаете, мы все-таки вернемся к теоретическим проблемам, — сказал Генри. — Не потому, чтобы практические задачи не были важны, но я полагаю, что в первую очередь мы должны заниматься теорией.
Кейт Уильямс взяла ручку, приготовившись записывать.
— Так вот, начнем с Маркса, — сказал профессор. — Он, как известно, выдвинул постулат революции, совершаемой рабочим классом и направленной против буржуазии, однако о том, как это должно произойти, он говорит лишь в самых общих чертах.
— Но он же утверждал, — сказал Майк, — что революция может произойти только в промышленно развитом обществе.
— Да, он полагал, что это должно происходить именно так. А вышло иначе, все революции произошли либо в полупромышленных, либо в совсем промышленно неразвитых странах, где пролетариат объединялся с крестьянством. Так было в России, и ленинская идея революции — внезапный захват государственной власти — в общих чертах по-прежнему остается основной стратегией как европейских, так и североамериканской коммунистических партий. И только когда мы обращаемся к Китаю, к Мао, там идея революции перерастает в идею партизанской войны, в чисто локальную концепцию постепенной революции. Если Маркс и Ленин считали революционную ситуацию необходимой предпосылкой революции, то теперь это нечто такое, чего не ждут, теперь ее создают путем прямого военного столкновения с силами буржуазного государства.
В аудитории царила тишина — все внимательно слушали профессора.
— Как я понимаю, — продолжал он, — мы приближаемся здесь к психологической стороне теории революции. Сила и неизбежность революционного движения теперь не в его массовости, не в большинстве, следующем непреложным законам экономики, но в политической сознательности отдельных революционеров, что уже полностью можно отнести к проблеме моральной. Мысли Мао Цзэ-дуна представляют собой не столько политические и экономические афоризмы, сколько экскурсы в психологию человеческой натуры, в ее взаимоотношения с политической властью. Он говорит, что один целеустремленный и дисциплинированный человек стоит больше сотни колеблющихся, что человек, полностью готовый принести себя в жертву высокой практической идее, для которой он созрел, всегда победит противника, сражающегося только из страха или из-за денег.
На Кубе подобная психологическая теория подвергалась испытанию в лабораторных условиях. Кучка исполненных решимости людей показала, что она может победить солдат Батисты, атакуя их по частям. Этого оказалось достаточно, чтобы превратить находившуюся еще в зародыше революционную ситуацию — угнетенное крестьянство — во вполне реальную; политически осознавшее себя крестьянство было готово сражаться и умереть за революцию.
Че боролся вместе с Кастро, но он не был кубинцем. Он был аргентинец и интернационалист. Подобно Розе Люксембург, он считал национальную принадлежность не существенной для революции — вот почему он призывал множить Вьетнамы. Борьба Вьетконга была для него не вьетнамской революцией, а мировой революцией. Такую же позицию, если вы помните, занимал Бёрк, который написал свои размышления по поводу революции в Америке, а не американской революции. С его консервативной точки зрения, революция являлась феноменом универсальным и могла вспыхнуть как в той, так и в другой стране.
Че был прав по крайней мере в одном отношении: во Вьетнаме подвергается решительному испытанию современная психологическая концепция революции, ибо там сравнительно небольшое количество высокосознательных, убежденных вьетнамцев сражается с равным, если не с большим количеством своих соотечественников и с полумиллионом американцев в придачу. На бумаге или в выкладках компьютера это неравенство сил кажется фантастическим, но тут на стороне коммунистов вступает в силу тот самый весьма существенный элемент нравственной правоты, ибо и войска Южного Вьетнама и армия Соединенных Штатов, если на то пошло, не более как стадо неизвестно за что борющихся людей, столкнувшихся лицом к лицу со своим «противником» только лишь по воле сложной и громоздкой машины государственного управления. Каждый из них как индивидуум жизненно не заинтересован — да, по существу, вообще никак не заинтересован — бороться с Вьетконгом, и каждый из них поэтому весьма и весьма неохотно будет рисковать своей жизнью. Вот в чем слабость нашей позиции во Вьетнаме, и это именно то, из-за чего мы можем проиграть войну.
В аудитории одобрительно зашумели.
— Я бы хотел, однако, вернуться к Че и к чисто теоретическому аспекту такого рода революции, — продолжал Генри, — ибо если наша гипотеза подтвердилась на Кубе и, может быть, подтвердится во Вьетнаме, тогда почему не распространить ее на любую другую некоммунистическую страну? Почему не создать революционную ситуацию, уведя группу убежденных революционеров в горы — это у них называется «фуоко», — и нападать оттуда сначала на небольшие, а затем на все более крупные подразделения правительственных войск? Ведь именно это и пытался, по-видимому, сделать Че, и пока еще не известно, из-за чего у них все сорвалось.