— Дидим! — воскликнул он радостно.
Старец улыбнулся, обнажив в ореоле бороды и усов поразительно белые и красивые зубы, которые сразу придали его лицу моложавость и даже привлекательность.
— Слава богу, что ты вспомнил меня, почитатель Демосфена! Конечно же это я, старый твой приятель Дидим!
— Если бы ты мне повстречался где-нибудь в другом месте, я бы тебя не признал.
— Зато я, как только завидел тебя в порту, узнал сразу. Да не успел догнать — ты укатил на своей колеснице. Поверь, мне нелегко было тебя сыскать.
— Но почему ты в таком виде, старина?
— О, мой друг! — проговорил Дидим, вздыхая и покачивая головой. Скажу — не поверишь. Я жил в пустыне…
Нофри пригласил его садиться на соседнее ложе.
— С каких это пор ты, эпикуреец, жизнелюб, завсегдатай пиров и любитель муз, забился в безлюдье, в раскаленные пески?
— Как только в Александрии воцарился мир, меня стала мучить досада. Я все больше и больше разочаровывался в людях из-за их ненависти и вражды одного к другому. О мой златоустый друг, то было самое глубокое мое разочарование. Ибо я понял, что человек неисправим. Я сказал себе: "Все. Ухожу".
Несколько суток Дидим тащился по пескам с котомкой за плечами и копьевым древком в руке, которое служило ему посохом… Жара, безводье, песок. И никого из людей. На седьмые сутки он стал терять силы и волю к какому-нибудь движению. Им овладела апатия. Он начал молиться, потому что почувствовал, что конец его близок. Он не испугался, а обрадовался и сказал себе: "Слава богу, отхожу" — и лег на землю. Солнце между тем закатилось за песчаные холмы. Стало сумеречно, издали доносилось рыканье хищников. Но в его сердце не было страха. Неожиданно ветер донес до него влажную свежесть. Дидим не поверил, однако свежесть была так ощутима, что он из любопытства поднялся на ноги. Перешел холм и оказался в чудной долине между гор. То был маленький оазис с двумя холодными ручьями и рощей больших финиковых пальм и смоковниц. Райское местечко, где он прожил в полном одиночестве более года.
— Ты спросишь, друг мой, что я делал в столь глухом месте? Молился. И скажу тебе: ничего нет приятнее для души, чем молитва господу. Иногда я даже видел его… Но не того, что стоит в Александрийских кумирнях, а другого.
— Другого? Ты вызываешь во мне любопытство. Что же это за другой бог? Амон, Иегова?
— Не знаю, право, как тебе объяснить. Иегова ли это, Амон ли? Не знаю. Одно могу сказать — и пусть меня простят Олимпийцы! — то божество, друг мой, полное невиданного света, доброты и неземного величия. И сердце мое от такого видения всегда наполнялось неземной радостью. Я не называл его по имени. Я только твердил: верую, верую… О Батал, дорогой мой, но бес всесилен. Чтобы отвлечь меня от моей святости и поклонения единственному, он стал являться ко мне, всякий раз принимая новые обличья. Что он только не вытворял и чем только не стращал меня. Однако стоило мне произнести: верую — исчезал. Просто испарялся, как туман. Так продолжалась моя борьба с ним, пока я не потерпел поражение. Послушай, как это произошло.
Однажды Дидим увидел, как к ручью подошла козочка и стала пить. Сначала он любовался её грациозными движениями, потом у него появилось, не без наущения демона, суетное желание — поймать животное. Он даже не подумал, для чего ему она понадобилась. Просто захотелось, чтобы козочка была его, — и все! И он начал к ней подступать. И удивительно: козочка не побежала. Она медленно отошла от ручья. Дидим — за ней. Козочка остановится, поглядит своими невыразимо прекрасными глазами — и следует дальше, бесшумно и плавно перебирая копытцами. Завороженный Дидим плакал от счастья и никак не мог сообразить, куда он, собственно, направляется. Он не заметил, что солнце закатилось за гряду гор и сумерки стали обволакивать пустыню. А когда опомнился — не было его оазиса. Что за диво! Кругом одни пески — и козочка, удаляющаяся к горизонту. "Стой!" — закричал он в отчаянии. Козочка, испугавшись его голоса, бросилась бежать — и скрылась в одно мгновение. И тут, точно по волшебству, поднялся ветер, взметнулся песок и забросал его следы. Как Дидим ни искал свой оазис, он не нашел. Такое бывает только в дурном сне. Дидим взвыл: "Господи! Господи! Верую, верую, верую!" — все напрасно. Он не отыскал своего оазиса.
Утром он шел куда глаза глядят, солнце было нестерпимо жарким; от его яркого света начал слепнуть. Выбившись из сил, пал на горячий песок. На другой день его нашли караванщики, направляющиеся в Мемфис, и забрали с собой.
— Я долго потом размышлял, что со мной произошло и какая такая сила заставила меня вернуться в мир людей? Кому это понадобилось и для чего? Одно только могу сказать: это не могло быть просто так. Что-то должно случиться. Ты понимаешь меня?
Нофри неопределенно пожал плечами и улыбнулся.
— Всякое может быть. Если ты только говоришь правду.
— Клянусь Сераписом! — Дидим приложил правую руку к сердцу и пристально посмотрел в глаза Нофри.
— Когда-то ты гадал по полету птиц и другим различным явлениям, вот и растолкуй этот случай, что же с тобой произошло?
— Увы! Себе предсказать что-либо не в силах.
— Однако знаю и другое. — Нофри лукаво подмигнул своему старому приятелю. — Что ты мастер рассказывать всякие небылицы. Недаром причисляешь себя к роду славного Калисфена.
Дидим сделал обиженное лицо и хотел что-то сказать в свое оправдание; Нофри прервал его поднятой рукой.
— Что бы ни было, я, по старой дружбе, предоставлю тебе и кров, и хлеб, и чару вина. Эй, Секст, принеси нам выпить!
Дидим охотно поддержал его:
— И правильно сделаешь! Будь уверен, я смогу быть тебе полезен. Вот сейчас ты разговариваешь со мной, а сам думаешь о чем-то другом — хмуришь брови и в то же время как бы рассеян. Но ни слова! — Он поднял указательный палец: это был его характерный жест, когда требовал внимания от собеседника. — Тебя гложет какая-то забота. Я угадал?
Слабая улыбка скользнула по тонким губам Нофри.
— Ты недалек от истины. По-прежнему остер твой взгляд и отменно работает мысль. Да, признаюсь: меня гложет забота. Забота, как уберечь Египет от италийской волчицы.
Дидим замотал лохматой головой от левого плеча к правому и от правого к левому, смешно выпятив губы.
— Нет-нет. Не утруждай себя напрасно. Египет не убережешь, как ни бейся. Рано или поздно Рим падет на него, как орел падает на перепелку. Это случилось бы раньше, — Дидим снова поднял свой указательный палец, — но Цезарь встретил Клеопатру, и чары юности увлекли старого греховодника на голубую постель. Так Клеопатра спасла Египет и нашу свободу. Но почему тебя это так волнует? Мало ли ходили другие народы на Египет. Где они теперь? Он выдержал паузу, улыбаясь, воззрившись на Нофри, и сказал: — То-то! А Египет по-прежнему пребывает и будет пребывать вечно, а воители, какие бы ни были, растают, как облака. Приплыли — и уплывут. Пригонит их ветер — и угонит снова. Соберутся на границы нашего царства, а мы скажем: "Идите!" Не они, а мы поглотим их. И так будет всегда…
Нофри сказал после небольшого раздумья:
— У меня появилось одно желание, которое, знаю, ты назовешь суетным, но я хотел бы его осуществить. Однако все зависит не от меня одного… И даже совсем не от меня… А от того, как поведут себя два человека: Антоний и Клеопатра.
— И что это за желание?
— Пергамская библиотека.
— Сокровища Атталидов?!
— После большого пожара, когда наша библиотека заметно поубавилась, перенос пергамских рукописей стал бы её пополнением.
Дидим небрежно отмахнулся.
— Стоит ли забивать голову такой химерической затеей?! И при чем здесь Антоний и Клеопатра? — Но, поглядев на Нофри, воскликнул: — Понял, понял…