Папа сообщил мне об этом по телефону — поразительно спокойным голосом. Наверное, выплакал все слезы раньше, когда Юдит была еще жива. Он сказал, что собирается завтра лететь в Чикаго, вместе с мамой. И спросил, не смогу ли я у них пожить.
Я отправился к ним немедленно, было около полудня.
Они молча сидели за столом, оба были бледны. Еда в большой миске стояла посередине и была еще горячей: от нее шел пар. Я был, как всегда, голоден. А они собирались есть цыпленка, цыпленка с бобами. Иногда они готовили горячее дважды в день, к обеду и к ужину. У нас не было принято экономить на еде.
Мама задумчиво крутила в руках большую ложку и глядела в стол, напряженная, как натянутая струна.
— Привет, Макс, сынок, — сказал папа дружелюбно и снова замолк. Тишина отозвалась эхом, словно он продолжал говорить, каждый казался погруженным в собственные мысли.
Я достал из буфета тарелку. Папа сидел, сжав голову руками.
— Завтра с утра мы летим в Чикаго, Макс, — сказал он.
Он покосился на меня. Мама накладывала мне в тарелку чудовищную порцию бобов.
— Мама, хватит! — закричал я, увидев, что она кладет мне четвертую ложку «с горочкой». Казалось, она не сознавала, что делает. Она уронила ложку. И прошептала:
— Я не могу ехать, Симон. Я не поеду.
Мама произнесла эти слова громким шепотом, так что они прозвучали немного театрально; было ясно — она приняла это решение очень давно. Меня тронуло, что она специально дождалась меня, чтобы сказать это.
Я просто обалдел. Моя милая, тихая мама, которую все называли святой и которая всегда была послушна воле мужа, наконец-то сказала вслух, чего она хочет.
Папа в изумлении уставился на нее. И я тоже. На минуту воцарилась мертвая тишина. Мама села и робко посмотрела на папу. Слезы бежали из ее глаз, взгляд был испуганный, но непреклонный.
Папа держал вилку, уперев рукояткой в стол, как флаг, и смотрел сквозь ее зубья. Он казался обеспокоенным.
— Да ты рехнулась, — неторопливо и внушительно произнес он. — Как ты можешь отпустить меня одного на похороны сестры? Единственного оставшегося от моей семьи человека?
Лучше бы он промолчал. Потому что бешеная реакция мамы была точно такой же, как моя, когда я оказывался на ее месте: скорее облегчить душу, раз появился повод, пока противник не приготовился к атаке. Слезы мгновенно высохли.
— Как я могу? Как могу? А ты хоть раз в жизни пробовал послушать, что говорит кто-то другой? Разумеется, то, что она умерла, — ужасно. Мы в трауре по ней с тех пор, как она, больная, вернулась в Чикаго. Но ехать? Мне? Да я просто не могу! Я для нее никогда не существовала, Симон, ей мой приезд совершенно не нужен…
Папа попытался вставить что-то, но она ему не позволила:
— Нет уж, послушай меня, Симон. Я ей не нравилась, она не любила, а может быть, даже ненавидела меня. Она ненавидела всякого, кто вставал ей поперек дороги.
— Глупости! Ты просто боялась ее!
— Вовсе нет! Ты это все время повторяешь! Все эти годы она давала мне понять, что считает меня глупой шиксой[4], что мне замечательно жилось во время войны по сравнению с вами и что я ничего не понимаю в жизни, потому что не сидела в лагере!
И снова папа попытался возразить, в его глазах появилось настоящее сострадание. Но она не давала себя перебить.
— Я не могу ехать в Чикаго, Симон. Пусть Макс едет. Я больше не могу плакать по ней. Она всегда злилась на меня. Потому что я вышла за тебя замуж, потому что мы с тобой были вместе. Она говорила мне, что я слишком мало понимаю в твоем прошлом! Да как она смела! Она говорила, что наш брак даже сравнивать смешно с той связью, что существует между вами! Конечно, смешно сравнивать! — Мама, которая произнесла этот монолог незнакомым мне низким, хриплым голосом, теперь кричала: — Почему бы ей было самой не выйти за тебя замуж?!
Она разрыдалась.
Папа глядел в стол, усталый и совершенно раздавленный. Потом заговорил — и слова его прозвучали почти театрально из-за чрезмерной резкости:
— Прекрати, пожалуйста, черт побери, изображать из себя идиотку…
Он повернулся ко мне.
— Тебе не кажется, что это недостойно? Я поверить себе не могу, что дожил до того, чтобы такое выслушивать. Какая наглость. Моя собственная жена… Боже, Боже…
Теперь мама получила удар, выбивший ее из седла. Но быстро оправилась. Я думаю, потому, что папа на самом деле смирился с ее предательством. И она произнесла в пространство, ни к кому не обращаясь: