Впервые в жизни я был близок с кем-то и не мог насытиться близостью.
Мы лежали на поверхности Мертвого моря. Сабина весь день была мечтательна и задумчива. Говорят, здешняя соль полезна для кожи, обжигает и высушивает ее, одновременно смазывая.
Мы прожили целую неделю в Иерусалиме, а потом поехали на автобусе в Эйн-Геди[10] — самое жаркое и низкое место мира.
Такое же низкое и жаркое, как мы, сказала Сабина.
Все вокруг было раскалено и сверкало — в точности как нам обещали. Мы без приключений прогулялись вдоль ущелья. И теперь отдыхали в море. Уровень его понизился, и несколько лужиц, оставшихся с влажных времен, выглядели теперь как сухой, сверкающий лед.
Море был мертвым, неподвижным, как стол, и лежать на нем было странно, почти страшно, несмотря на то что все вокруг делали то же самое.
— Знаешь, я сперва жутко на тебя сердилась, — сказала вдруг Сабина. — Ты был настоящим занудой.
К этому я не был готов.
— Ты был как каменный, сам никогда не звонил, держал меня на расстоянии. Почему, собственно? Я что, раздражала тебя?
Мы лежали на спине, и она говорила, обращаясь к ярко-голубому небу. Соленая вода мешала мне повернуться к ней, и я лежал неподвижно.
— Ну? Ты меня боялся или я тебя раздражала?
— Я боялся, что ты сожрешь меня живьем: поперчишь, посолишь и проглотишь.
— Не говори чепухи.
— Вот зачем ты хотела, чтобы я влез в это море, — как следует просолить меня, чтобы наконец удовлетворить свое противоестественное, кровожадное желание!
— Заткнись же, наконец! Я серьезно говорю! — крикнула Сабина.
Она встала и поглядела на меня сверху. Я лежал, совершенно беспомощный в этой дерьмовой воде.
— Господи, Сабина. Почему надо всегда всё обсуждать? Теперь у нас все по-другому. Прошлое прошло. О’кей?
— Зачем ты тогда так себя вел? — снова спросила она, но уже спокойнее и осторожно улеглась рядом.
— Замолчи! Все и так понятно. Ты слишком много говоришь. Ты так часто меня об этом спрашивала, совсем как Лана… Нет, по-другому, не так злобно. Но так… так навязчиво. Меня это пугало. — Я замолчал. Я не мог смотреть ей в лицо. Потом сказал: — Господи Боже, ты всегда мне нравилась, чего тебе еще надо? Но я думал, что ты держишь меня на расстоянии из-за того, другого Макса.
— Что за чушь! Макс исчез со сцены сразу, и ты прекрасно это знаешь. Я хотела заполучить тебя с самого начала. Сразу, как только увидела тебя, в мокром плаще, в Доме Анны Франк.
Этого она никогда еще не говорила. Мне сразу захотелось поглядеть на нее, но, поворачиваясь, я оказался на животе, и, как тонущая лодка, немедленно нахлебался соленой воды. Вкус у нее был чудовищный: соль, сера и гниль. Меня едва не вырвало.
Сабина хихикнула.
— Я не такой быстрый, как ты, о’кей? Не сразу понимаю, что чувствую, — сказал я, отплевываясь.
— А теперь?
— Теперь?
Я осторожно поднялся на ноги в тяжелой, маслянистой воде и поцеловал ее пахнущим серой поцелуем, пока она лежала, низко, как на кровати. Ей пришлось поработать руками и ногами, чтобы не перевернуться. Теперь и ее затошнило, и она, отплевываясь, беспомощно смотрела на меня.
— Теперь ты моя. Сама виновата. По собственной воле пришла ты ко мне, в Землю обетованную, и теперь я тебя никуда не отпущу.
Он не засмеялась.
— Ты серьезно?
Я тоже не смеялся.
— Да.
Теперь, если бы я прижал ее к себе, мы, верно, приклеились бы друг к другу, навеки объединенные солью.
И тут она заплакала.
Вначале жизнь была такой спокойной, что у меня не сохранилось никаких воспоминаний.
Должно быть, так и выглядит счастье, как бы старомодно это ни звучало. Остановившееся время счастья. В памяти моей остались только обрывки, с трудом соединяющиеся друг с другом.
Наше бессловесное время. Самое важное. Теперь нам легко было говорить друг с другом. Но часто слова не были нужны.
Немые фильмы для подростков, на которые мы ходили, одурев от влюбленности. То, как мы держались за руки, — самое малое, что мы могли себе позволить: безумцы. Мы держались за руки в постели, гуляя по городу, сидя на скамейках в парке, — сила чувств связывала нас.
Слезы Сабины, в которые мы погружались вместе.
— Что случилось, малышка?
И молчание, чересчур долгое, почти уютное, словно мы оба знали, что нам предстоит испытание, от которого слезы потекут рекой: слова и тут не были нужны. И все-таки я до сих пор не понимаю, почему она столько плакала.