Папа не захотел эмигрировать, остался в Голландии, потому что надеялся разыскать остальных членов семьи. Папа у нас — мечтатель, верящий в чудеса, и, хотя он так никого и не нашел (а теперь уж и искать некого), все-таки не решается переехать, хотя родная сестра предлагает ему работу в своей — постоянно расширяющейся — сети магазинов игрушек. Папа говорит, что Голландия больше подходит ему по размеру. Наверное, он прав.
Только теперь, когда приехала Юдит, мы поняли, что у него была и другая причина. В папиных рассказах о лагере Юдит выглядела воплощением силы и стойкости, но не прошло и двух дней, как я понял, что решение не покидать Голландию он принял из чувства самосохранения.
Несомненно, ему нравилось рассказывать, как энергичная Юдит еще в 45-м встретила Бенно, прирожденного бизнесмена, и уехала с ним, — это помогало объяснить, почему мы не так богаты, как они.
В папиных рассказах Юдит чудесным образом превращалась в товарища — которым она, конечно, тоже была, особенно в той ситуации, — но нас всегда занимал вопрос: куда бы делись ее грубость и кипучая энергия, если бы она не попала в лагерь. Добрые чувства Юдит прятала глубоко-глубоко, теперь это стало ясно. Но папа до сих пор считал ее несомненным лидером.
— Привет, Сим, — крикнула она, крепко обняла отца и без дальнейших церемоний вступила в дом.
Бенно следовал за ней, добродушно улыбаясь и слюняво целуя всех, кто попадался на пути. Когда-то он был симпатичным парнем с большими, добрыми и умными глазами и тонкими, немного индейскими чертами лица — я видел снимки. Но теперь постарел, расплылся и приобрел черты пожилой женщины. Юдит была похожа на папу, но потоньше и ростом пониже; она коротко стригла темные с проседью волосы, носила очки и, несмотря на крупные черные серьги, напоминала переодетого мальчишку, так что вместе они выглядели как мать и сын.
Однако власть Юдит над папой была не самым ужасным в этой долгожданной встрече.
Всем было известно, что в папином присутствии любые трудности разрешаются сами собой. Люди охотно собирались вокруг него, включались в общий разговор, и атмосфера делалась теплой и приятной. Но стоило появиться Юдит, как все его прекрасные качества исчезли, словно задавленные ее неистовым темпераментом. Едва они поздоровались друг с другом, нас окатило ледяным холодом. Папа, мама, Лана и я замерли у дверей, глядя им вслед, одинокие и потерянные, словно явились незваными в незнакомый дом.
Мы прошли внутрь, и гостиная, где я вырос, показалась мне чужой. Я надеялся, что Юдит не заметит старинные картинки, которые папе удалось когда-то забрать из родительского дома.
Но она направилась прямо к ним.
— Симон, черт побери, почему ты мне ничего о них не сказал?
И разрыдалась. Этого никто не ожидал.
Папа стоял молча, опустив руки. И, казалось, терпеливо ждал, когда все кончится. Потом тоже заплакал: слезы тихо потекли по его лицу. Началась неделя, за которую нам предстояло привыкнуть и к этому. Потом он взял руку Юдит и похлопал ее ладонью по своей.
Они сели на диван и битый час не могли заговорить. Словно невидимая стена отгородила их от остального мира, как только они оказались рядом, — я никогда еще не видел папу в таком состоянии.
Юдит закурила свою первую сигарету. Мама пыталась увести нас — помочь подать кофе с пирожными, Бенно стал рассказывать мне и Лане, как они долетели, но я едва слышал, что он говорит.
А я-то, дурак, считал, что у папы тяжелый характер, потому что он не хотел рассказывать о прошлом. Зато Юдит, кажется, только об этом и говорила:
— Сим, ты чего скребешь голову — у тебя вши не завелись? — и, обращаясь к нам: — В лагере, если подхватишь вшей, запросто можно заразиться тифом. — Она хохочет громким, хриплым, прокуренным голосом. — А вы об этом и не слыхали, да? Ну, вы-то можете каждый день мыться в душе, до блеска надраиваться мочалкой, у вас они не заведутся. А в лагере даже слово «душ» можно забыть. Так что там было чуточку опасно.
Казалось, она пытается загнать нас своим смехом в душ и отскрести дочиста.
— Я едва не сдохла, как и все остальные, видел бы ты, на кого я была похожа, — ревела она на своем странном, старомодном голландском, украшенном раскатистым американским «р». И никакой gêne[2], из-за которой папины рассказы об их прошлом невозможно было слушать.
Я знал, что тиф — болезнь легких. Почему тогда она столько курила? И зачем так орала?