Для меня важнее всего было присутствие Сабины. Чем дальше увозил я ее от того места, где мы встретились, тем сильнее было ощущение победы.
Цель этой акции — никто, кроме меня, не понимал, как сильно она похожа на захват заложников, — была мне до сих пор неясна. Я уже не знал, нужны ли мне ее признания. Я знал только, что ее присутствие здесь становится естественнее с каждым километром, как будто каждая лишняя минута рядом с ней возвращала мне привычные права.
А еще я хотел обладать ею, гладить, мучить, целовать, затыкать ей рот поцелуями, терзать, пожирать. И так далее. В глубине души я твердо знал, чего хочу от нее. Получить ответы на свои вопросы и, может быть, отомстить — то есть найти выход из тупика, в который зашла моя жизнь. Не для этого ли я так долго искал ее?
И вот она тихо сидит в моей машине, рядом с Якобом и позади Норы, оба задают ей вежливые, дружелюбные вопросы. И мне от этого почти больно.
Что за странное создание человек, думал я. Жалкое существо из костей и мускулов, рук, ног и случайно добавленного к этому характера. Незаменимых так мало. Почему же на ней для меня свет клином сошелся? Почему она оказалась той самой, единственной?
В зеркало мне было видно, как Сабина напряжена. Она в замешательстве бормотала что-то, глаза ее были распахнуты, она улыбалась все шире, боясь показаться невежливой. Между тем я заметил, что она, не принимая участия в моей беседе с Сэмом, пытается за ней следить.
Американские писатели, о которых я хоть что-то знал, скоро закончились, но я продолжал болтать всякий вздор: о том, что купил, о ярмарке, погоде, транспорте — украдкой наблюдая за Сабиной. Словно не желал показать, что она все еще меня интересует — после стольких лет разлуки, после того, как она бросила меня — мое тело, мою грубость — все, во что она была так непреодолимо влюблена (ее собственные слова).
Сабина смотрела на меня, но я старался не глядеть назад. И все же наши взгляды непроизвольно пересекались, а как же иначе — без нас этой поездки не было бы. Мы были ее основой, точкой покоя, глазом тайфуна.
Раз, когда мы чуть дольше задержались взглядом друг на друге, я чуть не проехал на красный свет.
Я назвал бы ее взгляд нетерпеливым и в то же время усталым, если чей-то взгляд можно так назвать. Выражение, напоминавшее снисходительное обещание прощения, уже исчезло.
Или мне все это только почудилось? Неужели я все еще хотел знать правду? Или вернее сказать: посмел ли бы я ее узнать?
Должен ли я оберегать ее? Нет, этого я не мог. Но готов был пощадить.
Сэм Зайденвебер говорил по-голландски — с небольшим акцентом и употребляя старомодные выражения, — потому что был родом из Амстердама.
Почти сразу после войны он уехал в Америку, сначала в Нью-Йорк, а оттуда — в Лос-Анджелес. Мне было интересно, но я не отважился спросить — слишком быстро он сменил тему разговора, — по какой причине он покинул Европу. То, что он — еврей, не вызывало сомнений. Достаточно было на него поглядеть. Большие глаза с удивительно длинными ресницами; красивый нос с горбинкой, высокий выпуклый лоб: породистое еврейское лицо. Такой же типичной была фамилия. Удивительно, что он не американизировал ее.
Густая копна седых кудрей окаймляла маленькую лысину. Когда-то давно я видел его фото; там он был довольно толст, и кудри были черными. Со временем он похудел и превратился в красивого, элегантного старика, которого можно было принять скорее за адвоката, чем за директора киностудии.
Мне стало интересно, как Зайденвеберу удалось выстоять в Голливуде, — таким мягким и воспитанным он казался. Когда мы входили в ресторан, я обратил внимание на его одежду— шелковые носки и дорогие мокасины, белая рубашка и твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях.
Можно было позавидовать естественной небрежности, с которой он носил эти вещи, и его отличному вкусу. Мне это понравилось, хотя сам я к одежде безразличен — в отличие от отца, который предпочитал одежду высокого качества, дорогую обувь (он всегда покупал ее на распродажах) и хорошие кожаные куртки.
Когда мы наконец уселись и Сэм заметил, что ни Сабина, ни я не в состоянии участвовать в общем разговоре, его было уже не остановить. Он спросил, сильно ли изменился Амстердам — город, в котором он вырос.
— Сабина вернула мне Амстердам, — сказал он. — Благодаря ей я могу простить этот город за то, что там сделали с моей семьей.
Я слушал с возрастающим вниманием. Почему Сабина? Что она сделала?
— Разве ваша семья не могла эмигрировать? — спросила Нора осторожно.
Сэм насмешливо покрутил головой: