— Боже, — сказала Нора, — как интересно. Где ты играла? И какие фильмы выпустила?
Сабина назвала несколько фильмов, о которых я не слыхал.
— Почему ты больше не играешь? — спросил я.
— У меня не получается, — хихикнула она. Наконец-то первый смех, насмешливый Сабинин голос.
— Наверное, мне хотелось стать кем-то другим. Мне было интересно, но очень страшно. Боюсь, я создана не из голливудского теста. Мне поручали небольшие роли: немецких, шведских, польских теток. Жалких из-за жуткого акцента иностранок, чужих, несимпатичных.
— Не слушайте ее, — крикнул Сэм. — Она хорошо играла, просто роли для тех, кто говорит по-английски с акцентом, не часто попадаются. Чтобы чего-то добиться в этом бизнесе, нужно безумное желание и невероятное везение. — И добавил: — Она не очень хотела. Я хотел. Но, должен признать, как продюсер она лучше. И очень хорошо фотографирует. То, что ей нравится делать, она всегда делает хорошо.
И они, переглянувшись, засмеялись.
А я похолодел. Что еще она делала хорошо?
— Ты женат? — спросил я.
Сразу стало тихо, и я растерялся от собственной бестактности.
— Конечно. Уже сорок лет, — сказал Сэм, не глядя на меня.
Сабина напряженно смотрела перед собой. Или мне это почудилось? Кажется, я уже ни на что не мог смотреть нормально. Я вежливо кивнул.
— Просто невероятно, что я вас тут встретил, — заговорил Сэм. — Я уже несколько лет работаю над своими воспоминаниями о киноиндустрии, — да, Сабина? — но я бы хотел сперва издать их в Голландии. Вроде дара стране, из которой уехал. Чтобы показать, чего я достиг. Возвращение долга. Вы ведь не находите это странным?
Его неожиданная серьезность вернула мои мысли в привычную профессиональную колею.
Но тогда хорошо бы получить и остальное его прошлое, подумал я. Войну. Воспоминания о Голландии.
И вдруг меня озарило: эта книга могла стать началом отличной серии! Рассказы о жизни людей, прославившихся после того, как убежали или эмигрировали из Голландии! Как тетя Юдит! Конечно!
— Давайте завтра все спокойно обсудим, — сказал я. Голос мой звучал хрипло, и я скалился, как идиот.
— Отличная идея, превосходно. Какой плодотворный обед!
Сабина улыбнулась мне. Может быть, она все-таки еще любит меня? Мне стало легче.
— Вы только за этим здесь? — спросил я Сэма. — Я думаю, ваши мемуары взял бы любой голландский издатель.
Оказалось, что в Берлине проходит ретроспективный показ его фильмов, он был приглашен туда как почетный гость, а Сабина должна была фотографировать на ярмарке, и они прилетели в Германию вместе.
Сэм тотчас же проявил чисто американскую деловитость: завтра днем, в пять, у него самолет в Лос-Анджелес; чтобы поговорить, надо встретиться утром. И мы сговорились о времени.
Я шел к машине рядом с Сабиной. Я не мог молчать.
— Можно тебя спросить, какое вы друг к другу имеете отношение?
— Сэм живет в Санта-Монике, а я в Палисадес. Неподалеку друг от друга, — уточнила она. — Мы давно знакомы.
Она улыбнулась.
Я буквально сходил с ума от желания узнать все о ее жизни, и читал в ее улыбке массу оправданий. Но что означал ее ответ?
Невозможно поверить, но, несмотря на годы разлуки, несмотря на смену нескольких профессий, о которых я ничего не знал, и несмотря на вызывающие тревогу отношения между ней и стариной Сэмом — несмотря на все это, ко мне возвратилось ощущение, что я знаю, о чем она думает. Я просто не мог позволить ей изображать из себя таинственную незнакомку. Она была рядом и казалась прежней. Все та же Сабина, глядя на которую я видел себя яснее, чем в любом зеркале, — хотя мы почти ничего друг другу не сказали.
Не помню только, чтобы она когда-либо была такой молчаливой. Меня это расстроило, но расспрашивать я не решался.
— Ты женат? — спросила она, и тут я впервые расслышал в ее речи легкий американский акцент.
— Женат? Нет. У меня была подруга, это тянулось несколько лет, но, к нашему общему облегчению, закончилось полгода назад.
Мне был отвратителен собственный тон бывалого мужика. Вдобавок это не было правдой. Иногда мне очень не хватало Лус. А она давно уже была счастлива с другим. Лус слишком многого хотела. Она хотела выйти замуж, нарожать детей, купить вместе со мной дом. Еще она хотела собаку, хорошо бы — фокстерьера.
Я говорил, что надо немного подождать. И ждал, а она продолжала возвращаться к этим разговорам. Стоило ей завестись, как у меня начинала невыносимо болеть голова, тело делалось тяжелым, а в мозгу возникал образ трясины, засасывающей меня, или бездонной пропасти, куда я лечу. Энергия покидала меня. Это было дурным знаком. Я чувствовал, что если жизнь пойдет по планам Лус, наступит конец всему. Тупик, перекрытый шлюз, заглохший мотор. Последний щелчок — и тишина. Когда Лус, после многих лет перебранки, ссор и разборок, ушла, плача и надеясь, что я ее верну, я понял вдруг, что просто выгнал ее своей пассивностью. Я ждал, я надеялся, что она уйдет, не сознавая этого.