Наверное, это было связано с Франкфуртом, с нашим неловким молчанием, с тем, как трудно было мне начать разговор. Казалось, мы пришли к молчаливому соглашению принимать как должное недомолвки и неловкости, ничего не запрещая. Но конечно, иногда это соглашение нарушалось.
После «ссоры» в преддверии Нового года возбуждение первых дней стало постепенно проходить. Новый год и мой отъезд неотвратимо приближались, и все меньше времени оставалось до будущего.
Я думаю, каждый из нас ждал, что радикальное решение примет другой.
— Почему бы тебе не поехать со мной в Голландию?
— Это невозможно, у меня тут работа.
— Но ты ведь можешь везде работать?
— Да, конечно; просто не хочу отсюда уезжать.
— Ясно. Значит, нет. Ты думаешь, я должен переехать? А как быть с моей работой?
Она усмехнулась:
— Я окажу тебе поддержку. Пожалуй, я зарабатываю побольше твоего.
— Так, да? — Это надо было обдумать. — Но мне нравится моя работа. Я, черт побери, издатель!
— Я думала, ты мечтаешь стать писателем, раньше ты собирался писать… А писатель может жить где угодно.
— Это были только мечты, я не могу писать! Я могу только издавать. Я директор издательства!
— Scusi[39]. Директор!
— Не знаю, что может случиться в будущем… Но пока ты могла бы поехать со мной — ненадолго, попробовать…
Она покачала головой, скрылась за неопределенной улыбкой:
— Не думаю… В Голландию я не поеду.
Это прозвучало так решительно, что я разозлился.
Но ничего не спросил. Я не хотел больше сцен.
Я никогда не думал о Лос-Анджелесе и никак не ожидал, что за какую-то неделю так к нему привыкну. Как будто у меня прояснилось в голове. Всего через несколько дней я уже не мог любопытным туристом озирать окрестности, я стал частью города.
Должно быть, это как-то связано с расстояниями. Все здесь находилось чудовищно далеко друг от друга, и отсутствие центра, сердца города заставляло видеть его в другой перспективе. После первой недели я понял, что уже не задумываюсь о том, правильно ли я въезжаю в этот так называемый город. Я растворился в нем. Я больше не был гостем, я здесь жил, хотя и временно. Не то чтобы это для меня много значило, но поражало.
Почему-то я стал чаще вспоминать Юдит. Я пожалел, что папа никогда не брал меня с собой в Чикаго. И впервые задумался о том, как изменилась бы моя жизнь, если бы он эмигрировал в Америку.
Появилось ощущение полета. Казалось, я парил над Лос-Анджелесом. Чувство легкой опасности, энергия и размеры города ассоциировались у меня с понятием «мир» в гораздо большей степени, чем путаница тесных улочек Амстердама. С другой стороны, Лос-Анджелес был, конечно, исключением из правил, но самым большим и далеко опередившим все исключения, какие мне попадались. Все здесь было юным и новым; здесь не существовало ни прошлого, ни его уроков.
Я ушел от прошлого Европы, прошлого моих родителей дальше, чем когда-либо. И в то же время оно было рядом, потому что здесь оно существовало лишь в моих воспоминаниях, в моем воображении.
У меня вошло в привычку ездить по городу наугад. Очень скоро я узнал, как проехать от моря (Санта-Моника, Пасифик-Палисадес) к Западному Голливуду, Беверли-Хиллс, Голливуд-Хиллс и к другим районам, небрежно разбросанным меж колоссальных скоростных дорог и бульваров Лос-Анджелеса. В первую неделю мне казалось настоящим приключением выехать на Десятое шоссе, грязно-серую десятирядную скоростную бетонку, напоминавшую сточную канаву, по которой на бешеной скорости неслись потоки машин.
Шум от машин в Лос-Анджелесе, несмотря на громадное их количество, мешал меньше, чем в Европе, — может быть, потому, что пустырей было здесь гораздо больше, небо — выше, а горы — ближе. Это наводило на мысль, что, если перестаешь замечать даже шум миллионов машин, кто разглядит здесь тех, что пытаются пробиться в знаменитости?
Все относительно в ярком свете Лос-Анджелеса, философствовал я; все стирается и обезличивается в этом городе, которому каждый пытается сопротивляться изо всех сил.
Со скоростного шоссе сворачиваешь на одну из главных улиц: Робертсон, Фэйрфакс, Лабри. Их уродство завораживает, потому что едешь в сторону гор, к тому, что издали кажется городом. Иногда мимо проносятся супермаркеты, закусочные, мебельные магазины, дешевые рестораны, бары, но ты остановишься только в том месте, куда едешь. Специальными парковками почти никто не пользуется.
В Лос-Анджелесе я впервые понял: можно считать, что ты в городе, только когда увидишь прохожих. Город начинается там, где появляются пешеходы. В Лос-Анджелесе их почти что нет. Только в Беверли-Хиллс, там, где дорогие магазины, я нашел несколько улиц, вроде Родео-драйв или Камден-драйв, по которым ходили люди — вряд ли им подошло бы слово «прогуливались», ибо обувь на них была слишком дорогой, да и одежду такую не каждый день носят. На бульваре Сансет и Стрипе могут попасться люди, перемещающиеся своим ходом из магазина в соседний ресторан.