Сперва гости стали приходить реже, а им самим приходилось чаще сидеть дома. В сорок втором отцу пришлось закрыть магазин. Евреям запретили ездить в трамваях, посещать плавательные бассейны, наконец, запретили без дела выходить на улицу и всех обязали носить звезду. Родители Сэма поняли, что оставаться в городе опасно.
Один из лучших клиентов отца посоветовал им спрятаться. Друзья этого человека сделали им фальшивые документы и нашли убежище в окрестностях Лёвардена[48].
Богатая фермерская семья ван Флиитов жила в доме с просторным чердаком, на котором держали сено. Чердак был поделен на две части. Та, в которой их спрятали, не была видна ниоткуда: как бы «чердак позади чердака».
Сын хозяев, Ханс, был ровесником Сэму. Тихий, рыженький мальчик, совершенно не годившийся для деревенской жизни. Высокомерный меланхолик. Слишком умный. Позже Сэм узнал, что у них был еще один сын, старше Ханса, но он умер. Неизвестно когда и отчего. Об этом не говорили.
«Ханс мне сперва очень понравился, — писал Сэм, — хотя был совсем не похож на меня. Замкнутый, тихий, недоверчивый. Я никогда не мог точно сказать, что он думает, но мне казалось, что его расспросы о нашей жизни в Амстердаме вызваны простым любопытством.
Он был гораздо умнее своих родителей, штудировал книги немецких философов, которые брал в лёварденской библиотеке и — насколько я могу судить — никогда не возвращал. Ханс, несомненно, чувствовал себя одиноким в этой деревне, среди фермеров. Он расспрашивал меня о жизни в городе, о музыкальных вечерах, которые устраивали мои родители, о наших друзьях, но почти ничего не рассказывал о себе, о книгах, которые читал, или об умершем брате. О нем он сказал только, что они были похожи. Надо полагать, он обожал брата.
Ханс задавал вопросы, а после молча, внимательно слушал. Почему-то я говорил, как заведенный, хотя и не чувствовал себя с ним свободно. Я сочувствовал ему: он был так одинок! И радовался, когда он улыбался.
Сейчас, вспоминая наши разговоры, я думаю, что, расспрашивая меня, он пытался освободиться от чувства ревности, с которым не мог справиться. Я до сих пор не вполне уверен в этом, но, может быть, я говорил слишком много и слишком быстро. Мне нравилось упрямое молчание, которым он пытался защититься. Его естественная надменность почему-то вызывала у меня восхищение.
Он почти совсем не говорил, но я не считал его человеком, сознательно помогающим нам укрываться. „Нас попросили“, — сказал он как-то раз сухо. И от этого тоже я чувствовал себя с ним не вполне удобно.
Наше присутствие, должно быть, сильно изменило его спокойную жизнь и ограничило свободу передвижения. Мы, скрывающиеся, по большей части обедали вместе с хозяевами на кухне, расположенной под чердаком и почти не имевшей окон. Дом окружали тополя, так что с дороги нас было не разглядеть. И все-таки опасность существовала, это было ясно всем.
Я посчитал добрым знаком, когда Ханс, который учился в городской гимназии, предложил позаниматься со мной. Я помирал со скуки и мог об этом только мечтать. Так мы стали готовить уроки вместе.
Все шло гладко. Пока не появилась Лиза Штерн».
«Высокая, с массой черных кудрей, Лиза была отважной и веселой. Сидеть взаперти стало для нее настоящей пыткой. Она была одна: ее родители нашли убежище раньше, и она немедленно начала на всех злиться и требовать к себе особого отношения. Как сильно ни давила она на меня вначале, я ее понимал, но Ханс сразу же повел себя насмешливо и надменно. Он с трудом выносил Лизино присутствие, никогда с ней не разговаривал и не желал участвовать ни в чем. Наши занятия прервались, а его хорошее отношение ко мне с появлением Лизы пропало.
В первые месяцы мы с Лизой то и дело скандалили. Обсуждая войну и другие важные проблемы, мы постоянно находились на грани ссоры. То, что они с Хансом не разговаривали, мне совершенно не мешало, мне от этого было только спокойнее.
До тех пор, пока мне не пришла в голову мысль, что, может быть, она тайно влюблена в тихого Ханса. Эта мысль разъярила меня, и только тут я понял, что сам в нее влюблен. После нескольких лихорадочных, полных сомнений и колебаний недель я объяснился ей — в стихах, на которые она, слава Богу, сразу ответила. После обмена посланиями мы стали искать возможностей остаться наедине. Это было затишьем перед бурей. Хуже всего то, что мы весь день были вместе, но тут же, рядом с нами, постоянно пребывали мои родители — не самый удачный расклад для развития любовных отношений. И все-таки мы находили возможность уединяться.
Ханс почти совсем перестал разговаривать со мной, но по вечерам, закончив домашнюю работу, отдавал мне книги. И мы с Лизой стали вместе готовить уроки.