– Глупости. Он вполне поймет, что к чему.
– А вы не сможете без него управиться.
– Тогда за столом придется прислуживать тебе. Ты ведь поможешь?
– Нет! Я не буду! Не буду!
– София, пожалуйста, не повышай голос, – приказала Лола, узнавая в дочери собственное своеволие и горячий нрав. – Ты помешаешь гостям, а мне это не нужно. Сожалею, если мы огорчили тебя. Я знаю, что тебе нравится Дитер. Но ты должна понимать, что не всегда удается жить так, как тебе нравится.
– Я и так не живу! Никогда, никогда, никогда! – завизжала София.
– Пожалуйста, прекрати вести себя как ребенок, София, – как можно надменнее сказала Лола. – Иначе мне придется поступить с тобой как с ребенком и отослать в твою комнату. Извини, но уже с конца этой недели Дитер не будет здесь работать, и больше тут говорить не о чем.
Какой-то миг две пары сверкающих фиолетовых глаз смотрели друг на друга, потом одна пара начала наполняться слезами. Гордость Софии была попрана, она повернулась и выбежала из кухни. Пусть ей всего тринадцать лет, но она уже давно не позволяла никому – даже матери – видеть свои слезы. И, как бы ей ни было больно, этот случай не исключение.
Однако она не смогла сдержать слез, когда смотрела, как Дитер поднимается по сходням на корабль, который, несмотря на все ее старания, увозит его с Джерси.
– Ты ведь напишешь мне, да? – попросила она, стоя на причале и думая о том, осмелится ли она взять его за руку здесь, где их может увидеть каждый.
– Конечно, напишу.
– А ты приедешь следующим летом, когда все кончится?
– Постараюсь. Хотя я, конечно, не знаю, чем буду заниматься.
– О Дитер, пожалуйста…
– Мне надо идти. – Он наклонился и быстро поцеловал ее, а ей хотелось прильнуть к нему, как тогда, в высокой сухой траве, но она не решилась. Он погладил ее по волосам, подхватил свою сумку и пошел по сходням. Она смотрела, как он отдаляется от нее, и ей казалось, что жизнь ее обрывается.
Дитер нашел место на палубе, откуда мог махать ей. Софии было больно оттого, что она могла лишь стоять на причале, и ей ничего другого не оставалось, как смотреть и ждать. Минуты тянулись бесконечно, – команда так долго готовилась к отплытию, что она уже почти желала, чтобы они поторопились и все скорее бы закончилось, чтобы ей можно было забраться в укромное местечко и выплакаться, облегчить невыносимую боль, сдавившую горло. Но когда это случится, Дитера уже не будет, и София не была уверена, что вынесет это…
Наконец сходни подняли, завыли сирены, и корабль начал медленно отплывать от причала. Она махнула рукой, слезы ручьями стекали по лицу, а она все вглядывалась в даль, пока корабль не превратился в точку на горизонте. И тогда она пошла домой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Джерси, 1938–1939
Всю эту зиму и последующую весну, когда весь мир; затаив дыхание, молился о разрешении нараставшего кризиса, София ни о чем не могла думать, кроме как о Дитере. Она ужасно соскучилась по нему, но хуже всего было терзающее чувство, что он забыл ее. Каждый день она бросалась за почтой, сначала со страстью, а потом с неизбежным страхом от возможного разочарования, все время угнетавшим ее. Ну почему же он не пишет? Она не могла поверить, что то, что было для нее так важно, ничего не значило для него. В особенно тяжелые минуты она думала, а не случилось ли с ним что-то ужасное, но в душе она понимала, что этого не может быть. Наверное, тут дело в политической обстановке в Германии. Она почти верила этому объяснению. Несмотря на то, что Невилл Чемберлен, вернувшись из Мюнхена, размахивал зонтиком и обещал «мир в наше время», ситуация все еще была напряженной. Но даже если это так, она не могла удержаться от мыслей, что если Дитер любил бы ее так же сильно, как она его, он нашел бы какой-нибудь выход. Постепенно самые дорогие для нее воспоминания, с их чудесной аурой романтической влюбленности, душистой травой и согретой солнцем кожей подернулись дымкой печали, и София погрузилась в глубокую тоску.
Она была очень скрытной по природе, поэтому держала чувства при себе и целиком ушла в музыку – это было единственным ее спасением, отвлекающим ее и облегчающим боль. Каждый вечер она, дочь Лолы, закрывалась в парадной комнате и, упиваясь своим положением, изливала свою боль и страсть в бурных звуках великих произведений.
– Это очень хорошо! – одобрительно сказала Лола Шарлю. Они стояли и слушали за дверью. – Думаю, ее учитель музыки прав. Если она будет продолжать в том же духе, то сможет попробовать поступить в музыкальный колледж в Лондоне – в Гилдхолл или в Королевский. Она может стать великой пианисткой, Шарль.
Шарль сомневался. Откуда Лола только берет свои грандиозные идеи? София хорошо играет, это правда, и он предполагал, что для начала неплохо было бы ей выступить на каких-нибудь концертах, но все равно…
– На мой взгляд, она не очень-то счастлива, – сказал он. – По-моему, она все еще грустит о том парне.
И хотя Лола подумала, что Шарль, возможно, и прав, она жестокосердно пожала плечами.
– Она это преодолеет, – только и сказала Лола.
В это лето пансион был загружен до отказа, как никогда. Похоже, каждый стремился извлечь наибольшую усладу из, вполне возможно, последнего мирного лета. Лола наняла официантами двух парней-французов, но работы было так много, что Софии тоже приходилось в свою очередь прислуживать за столом. Иногда привлекали даже Ники и Поля, когда они не были заняты школьными уроками.
Агентство Шарля тоже процветало, и, поскольку становилось все труднее управляться одному, он решил, что настало время взять себе помощника.
– Я думала, ты надеялся, что с тобой станет работать Никола, – сказала ему Лола, когда он рассказал ей о своем решении. – В конце концов, этим летом он заканчивает школу.
– Да, но не думаю, что эта мысль его слишком увлечет, – ответил Шарль. Он не добавил, что Ники уже сказал ему, что у него другие планы, поскольку был уверен, что когда Лола узнает о них, то устроит настоящий фейерверк, а Шарль не мог вынести мысли о грандиозном скандале, который она может закатить. – Я уже побеседовал с одним-двумя молодыми людьми насчет работы с корреспонденцией, – поспешно сказал он, – и, кажется, уже решил, кого возьму. Он ровесник Ники, но уже два года как бросил школу, не стал продолжать учебу, как наш мальчик. У них в семье проблемы с деньгами. Думаю, им будет нужна его зарплата. И он кажется мне подходящим – честный, трудолюбивый, жаждет сделать что-то сам.
– Понятно, – сухо сказала Лола. – И как же зовут этого образцового юношу?
– Думаю, ты не знаешь его, – ответил Шарль. – Его имя – Бернар Лэнглуа.
Бернар Лэнглуа, насвистывая, катил на велосипеде вдоль набережной Сент-Клемент. Новости, прочитанные директором Би-Би-Си Алваром Лиделлом, в тот день были неважные: Италия и Германия подписали так называемый «стальной пакт», однако лично его дела никогда еще не шли лучше. В утренней почте он нашел письмо, на которое надеялся: в нем было предложение Шарля Картре на работу в его компании – «Картре Турс».
– А ты уверен, что это не опасно? – строго спросила его мать, Эдди, когда он показал ей письмо. – Не понимаю, почему тебе надо мельтешить и все менять, Бернар, По крайней мере, в электрической компании ты знаешь свое место.
Бернар удержался, чтобы не сказать, что в электрической компании он точно знал, где его место. Он там сидел, как в ловушке, занятый безысходной работой, которая заключалась в том, что он весь день напролет подшивал бумажки. Работа эта предлагала ему перспективу – подняться до головокружительной должности клерка, если он сто лет проработает там и за это время ничем себя не опорочит. Конечно, как говорила Эдди, это была респектабельная и постоянная работа, дававшая ему хоть и тощий, но зато регулярный конверт с зарплатой и перспективу пенсии при выходе в отставку. Но Бернар знал, что он стоит большего, чем это. Он не хотел провести всю жизнь, подшивая бумажки и складывая их в папки, и уж тем более не желал, чтобы в жизни его ожидали только золотые часы и небольшая пенсия, когда ему стукнет шестьдесят пять. Одна только мысль об этом шокировала его. Но он очень боялся, что не многие врата раскроются перед ним – парнишкой, которого принудили оставить школу, как только он повзрослел настолько, чтобы помогать родителям поддерживать семейный очаг.