— Позвольте мне! — неожиданного громко закричала Юки.
Учительница нахмурилась, явно недовольная кандидатурой. Но больше никто рук не тянул.
— Других добровольцев нет? Юки, я думаю, тебе лучше посидеть здесь. У тебя в кулинарии большие пробелы. Пусть пойдет другая девочка, которая уже научилась сносно готовить.
Однако желающих по-прежнему не находилось. Девочки в ожидании поглядывали на Юки.
— И все же, пожалуйста, пошлите меня. У меня кружится голова, мне нужно побыть немного на свежем воздухе — просила Юки.
Госпожа Сакаки хранила молчание.
— Разрешите, пожалуйста, ей сбегать, — неожиданно сказала девушка, стоявшая рядом с учительницей. — Уж в цветах-то она разберется. Ведь Юки — талантливая художница. А потом она все сделает очень быстро, так никому не удастся. Во всем городе ее никто не обгонит.
— Это уж точно, — подала голос еще одна ученица. — Пошлете другую — и вся наша тем- пура превратится в холодные куски камня, пока она вернется.
По кабинету прошел смешок.
— Да, придется посылать меня, — упорствовала Юки.
Госпожа Сакаки поджала губы, но сдалась.
— Ты должна вернуться через десять минут. Не уложишься — не зачту сегодняшнюю работу.
Схватив белый дуршлаг, Юки бросилась к двери.
На опушке рощи Юки стала собирать листья японского клена. Опавшие листья не годились — они высохли и стали цвета ржавчины. Поэтому она срывала ярко-красные листочки, еще висевшие на ветках. Они были с детскую ладошку, и прожилки их напоминали человеческие вены.
К северо-востоку от Кобе, в часе езды на машине, находилась гора, знаменитая своими кленами и полчищами диких обезьян. Когда Юки было десять лет, они с матерью ездили туда в середине октября и бродили по горным тропинкам. Из пылающей листвы осенних кленов постоянно доносился обезьяний визг. А у подножия горы сидел старик. Он продавал кленовые листья, обжаренные в кляре на его походной жаровне. Юки никогда не слышала о том, что эти листья можно есть. Они с матерью попробовали необычное блюдо и потом пытались дать ему определение. Мать сказала: «Похоже, что ты ешь прекрасный, чистый горный воздух». «Скорее, южный ветер», — решила дочь.
Сейчас, обрывая листья кленов, Юки подумала: если бы мама была жива, легче бы давались уроки домоводства? В первом семестре девочки занимались шитьем под руководством другой учительницы. Некоторые из них тайком прятали в ранцы свои неуклюжие поделки и уносили их домой. К следующему уроку их работа выглядела безукоризненно: корявые швы почему-то оказывались ровными, запутавшиеся нитки были распутаны и аккуратно намотаны на катушки. Ясно, что этим школьницам помогали матери, но девочки при этом зачастую жаловались на своих мамаш. «Моя мама такая старомодная», — говорила одна. «Моя тоже, — вторила ей другая. — Ругается, если я возвращаюсь домой позже девяти вечера. А братья шатаются где-то до одиннадцати — и ничего, им можно». «А мы с мамашей вчера разругались из-за того, что я не помыла посуду. И она заявила, что раз я ей не помогаю, то и она мне не будет помогать» — включалась третья.
Слушая их, Юки задавала себе вопрос: а они с мамой могли бы ссориться из-за такой ерунды? Вполне вероятно. Но она бы не стала просить маму помочь ей, а потом жаловаться на нее подружкам. Это двуличие. Если бы она говорила кому-то о маме, то только хорошее. Конечно, мама выправила бы все ее неумелые швы, распутала нитки и сама бы научила ее, как правильно обращаться со швейной машинкой. Мама была мастерицей на все руки.
Та майская встреча с мачехой на лестнице обернулась для Юки серьезным растяжением связок. Две недели она не могла бегать, и вместо этого пришлось плавать в бассейне. Ей отвели крайнюю дорожку. Когда мимо нее в фонтане брызг проносились мальчишки из сборной школы по плаванию, она только успевала отворачиваться и зажмуриваться. У нее часто сбивалось дыхание, и, наглотавшись воды, она подолгу откашливалась и с неприязнью думала о мачехе. Однажды в бассейне ей пришла в голову мысль: а что если вспомнить в деталях вещи, сшитые для нее мамой, и нарисовать их? Зачем? Юки беспокоилась: события последних трех лет могут незаметно стереть ее воспоминания о матери. Ведь бывает, когда записываешь что-то на магнитофон, а потом нечаянно, по небрежности стираешь старую, но дорогую сердцу запись.