Юки упрашивать бесполезно. Она скажет: «Я не приглашаю тех, кто мне не нравится». И точка. Она всегда говорила с ними подобным тоном — когда они вообще разговаривали. Юки девочка упрямая и резкая, говорит людям в лицо то, что она о них думает. И с отцом разговаривает так, словно он человек посторонний, к тому же неприятный. Конечно, атмосфера в доме сложилась ненормальная, вынужден был признать Хидеки, невыносимая ни для Юки, ни для Ханаэ. Немудрено, что дочь сбежала сразу же после окончания школы. Отвела себе на сборы всю неделю. Надо было уволиться из библиотеки, собрать вещи, отправить их багажом в Нагасаки — что еще? Хидеки толком и не знал, чем занималась дочь ту последнюю неделю в Кобе, о чем она тогда думала. А, может, ей нужны вещи, которые он собирается сжечь? Или она их специально оставила, чтобы окончательно забыть прошлое? Но, возможно, ей просто тяжело и больно разбирать вещи матери? Скорее всего, именно так. Хотя со смерти Шидзуко минуло уже шесть лет, Юки до сих пор не может примириться с потерей. Хидеки не мог это не признать.
Костер начал тлеть. Роясь в коробках, Хидеки стал подбрасывать в него всякие мелочи: большие конверты, папки, набитые бумагами и фотографиями — должно быть, память о детстве Юки. Все это сразу же воспламенялось. Хидеки опустошил еще две коробки с папками — костер разгорелся вовсю.
Давным-давно, когда Хидеки был ребенком, у жителей его города существовал обычай отмечать последний день уходящего года вокруг огромного костра, который разводили на поляне за городской ратушей. Каждая семья тащила кипы старых газет, писем, счетов, ворохи ненужной одежды, накопившиеся за год, и все это кидали в огонь. Костер горел всю ночь. К нему подтягивались монахи из окрестных храмов. Они били в барабаны и пели. Костер символизировал ритуал очищения. Люди расставались с прошлым, с его ошибками, бедами и вступали в новый год как в новую жизнь. Из всех старинных ритуалов этот самый лучший, думал Хидеки, глядя на костер. С прошлым надо порывать, а новое — радостно встречать.
Когда Хидеки добрался до старой одежды, пламя уже гудело. Открыв первую коробку с одеждой, он не глядя вытряхнул все ее содержимое в костер. Кое-что занялось тут же, остальное горело медленно, словно нехотя. Жаль, что никто не внушал Юки, что нужно уметь забывать прошлое, размышлял Хидеки. Ханаэ часто грозила, что уйдет от него, и поводом всегда было поведение дочери. Юки следовало бы понять, что мать не вернешь, и попробовать как-то поладить с Ханаэ. А вместо этого она старалась как можно меньше бывать дома, а когда возвращалась домой, то предпочитала сидеть в своей комнате. Даже за столом не произносила ни слова, иногда и не ела ничего, только пила воду. Посидев немного ради элементарного приличия, она тут же уходила к себе.
— Твоя дочь ведет себя так, словно мы вообще не существуем, — жаловалась Ханаэ. Она презирает нас и не скрывает этого.
Новая жена считала, что Хидеки должен приучить дочь вести себя по-другому, что дурные манеры Юки — целиком его вина. Он потакал ей, и она выросла испорченной, эгоистичной девчонкой.
Хидеки отчетливо помнил серьезную размолвку с Ханаэ, когда она в первый раз пригрозила уйти от него. Это случилось примерно через год после их свадьбы. Однажды вечером, когда они ужинали, Ханаэ вдруг ни с того ни с сего выскочила из-за стола и устроила скандал:
— Меня тошнит от вас! От вас обоих! Ты, Юки, скрытная и хитрая особа. Все время молчишь, такая тихая мышка, а что у тебя на уме — неизвестно. От тебя всякого можно ожидать. А ты, — она повернулась к мужу, — толку от тебя, как от козла молока! Если бы она была моей дочерью, я бы ее воспитала, как полагается в приличных семьях.
Ханаэ вылетела из кухни. Хидеки остался сидеть за столом. Думал, что жена успокоится
и вернется. Но через какое-то время услышал, как хлопнула входная дверь. Пришлось срочно искать туфли, пиджак и мчаться за взбеленившейся супругой. Догнал он ее уже в трех кварталах от дома. Она стояла на мостовой, прижав к груди сумочку и пытаясь поймать такси. Сопротивлялась недолго — и они медленно, в полном молчании направились к дому. Юки тем временем ушла к себе. Ханаэ прошла в гостиную, села на кушетку и просидела так часа два, не реагируя на извинения Хидеки и его мольбы о том, чтобы она его не оставляла. В тот вечер он заметил, что из сумочки она вытащила пару нижнего белья и положила его обратно в ящик комода. «С таким скудным багажом из дома всерьез не сбегают» — заключил он и успокоился.
Хидеки встал и подбросил в костер еще несколько вещей. В колышущемся свете пламени он не мог определить, что из вещей ему знакомо, какие вкусы, какой стиль одежды были у Шидзуко. Должен же он вспомнить хотя бы одно ее платье, одно ожерелье. Кажется, она предпочитала голубое и зеленое — цвета воды. Но ничего определенного не вспоминалось. Если не считать первых недолгих лет их брака, он в домашних стенах проводил мало времени. Если бы они развелись, может, она бы и не покончила с собой? Пожалуй... Но, с другой стороны, развод — позорное клеймо, да и в практическом отношении не лучший выход. Юки как единственный ребенок в семье осталась бы с ним — и у нее возникли бы те же проблемы с отцом и с мачехой. Сейчас Хидеки силился понять: бывали в его отношениях с Юки хотя бы краткие периоды, когда их связывали близость, понимание, любовь. Еще задолго до смерти Шидзуко дочка казалась Хидеки тихим, несколько странным ребенком, хотя окружающие считали ее веселой и очень приятной девочкой. Отец невольно сторонился ее, предпочитал общаться с ней поменьше. Мысли о Юки в последние годы вызывали у него чувство запоздалой вины. Ведь дочка считала его виновным в несчастной жизни матери, а позже — и в ее трагической смерти. Потом он стал виновным в том, что вторично женился, а Юки держал подальше от родни Шидзуко, по настоянию Ханаэ. Как считала его новая жена, если девочка будет часто видеться с его бывшей тещей, бывшим тестем и другими родственниками матери, возникнут кривотолки: все вокруг подумают, что он таким образом заглаживает свою вину в смерти первой жены. Довел, дескать, ее до самоубийства, а сейчас прикидывается добреньким.