Мглисто в старом лесу…
Завьюженные поляны, овражки в накрапе звериных и птичьих следов.
А солнце холодное. Оранжевое, как апельсин, оно запуталось в тонком кружеве березовых ветвей, розовых и смуглых. Размытые лиловые тени недвижны у подножий деревьев, покоренные властной силой тишины и покоя.
Околдовал сузем Верку. И, сдвинув тонкие брови, она спросила:
— А еще лучше бывает в лесу?
— Нет…
Веня впереди прокладывал путь. В желобке шеи у Вени волосы, как крохотная пушистая косичка. Из-под нее течет пот, в прорехе полушубка под мышкой тает парок.
— Нет, не бывает, — повторил Веня. — Потому что в лесу всегда хорошо: хоть зимой, хоть летом.
Лес расступился. Открылась огромная поляна.
— Тут тоже сузем стоял, да Ленькин батя похозяйничал, одни пни на память остались, — пояснил Веня. — Так похозяйничал, что…
— Как? — Верка навострила уши.
— Не знаешь? Вон — Леня-безотцовщина. Что обсевок в поле… Домой Пашу ждут, по амнистии.
Вдруг в стороне, совсем близко, затрещали кусты, и вымахнул в вихре снежной пыли огромный зверь.
Верка увидела оскаленную горбоносую морду с бородой, вздыбленную шерсть на холке — и ноги у нее подкосились.
Веня радостно захлопал рукавицами по полам длинного полушубка: «Ух, ты-и! Ах, я тебя-я!»
Зверь, прижав уши и грудью вспарывая глубокие сугробы, умчался в чащу.
— Неужто перетрусила? — удивился Веня Веркиному страху. — Это ж лось, он не тронет.
— А ты с-смелый…
Напрасно все ж Веня не взял с собой самопала. Самопал что надо! Как трахнет — в ушах комарики пищат. Царь-самопал, другого такого во всем свете нет! С таким не страшно.
— Едома скоро, — сказал Веня. — Каменку истопим, щец наварим… У-ух, он важный, рябец-то, в похлебке. Право слово!
У Верки под ложечкой засосало: вкусное слово — едома.
Спустились в овраг. В низине — избушка, придавленная сугробом.
Веня вскинул лыжи и не вошел, а вполз в избушку. Верка — за ним, на четвереньках. Двери были узкие и низкие.
В оконце скупо сочился свет. В избушке нары, стол и груда камней, заменяющих очаг. С потолка свисали клочья паутины в черных комочках сажи.
Веня растопил очаг, где были приготовлены дрова с пуком бересты.
Поленья дружно занялись. Дымохода в избушке и в помине нет, желтый чад тянуло в раскрытую дверь.
На нарах нашлись котелок, деревянные ложки, берестяной туес с солью. Веня набил котелок снегом и поставил в огонь. Потом ощипал рябчика, отогревая тушку птицы у пламени.
В избушке жарко, кипит в котелке суп…
И вот котелок уже на столе.
— Хлебай, — радушно угощает Веня, — не брезгуй. Ну как, вкусно? Полено свари, так и то съешь с устатку-то… А ведь у нас рябец!
Котелок был мигом опорожнен.
— Вера, а ты слыхала, кто в избушке на едоме жил? — спросил Веня, убирая котелок на прежнее место. — Где тебе знать! Карпуха, сын Фомы-лавочника — вот кто. Не по нутру ему пришлось, как начались колхозы. Карпуха и начал буянить… Сперва стрелял в сельсоветчиков, после убег сюда, в сузем. Едой Домна его снабжала.
— Домна? Какая Домна? — вскинулась Верка.
— Ха! А у кого вы на квартире? Она самая. Вместо жены была у Карпухи. Поначалу, верно, на него батрачила, сирота. А после… у-у, что ты! Сыновья-то у бабки Карпушонки. Деревня все знает и помнит. Домне Карпуха барахла всякого навозил, избу-пятистенку на нее переписал — владей, живи. Ну вот, значит, скрылся Карпуха от закона в суземе. Лес велик, погонялись, поискали его милиционеры — и бросили. Скорей иголку в сене найдешь, чем человека в суземе. А Иван, отец твоего дяди, возьми и наткнись на Карпуху. Здесь вот, на едоме. Иван ходил лыка драть, чтобы лаптей наплести. В ту пору на деревне, кто и не носил лаптей — сапог в сто одну клеточку! Вот увидел Иван Карпуху, с топором на него: «Подымай руки, сдавайся, кулацкая верхушка!» Карпуха в него из ружья… прямо в упор… Чаял, поди, что наповал уложил… Иван — старый вояка, с японской войны хромым вернулся. Что ты, огонь и воду, медные трубы и чертовы зубы прошел. Боевой был, страсть! Ночью очнулся Иван. Идти не может. Так он пополз. Бабы нашли его утром у поскотины. Уж: е мертвого — лежит, кровью красной подплыл. Тревога тут, само собой. Собрались коммунары Карпуху ловить: его, дескать, рук злодейство. А словили они Домну. У гумен. Дурочкой прикинулась. По рыжики, говорит, иду. Ха… рыжики были у ней на уме! Корова у ней не поена, не доена — мычит на весь посад… до рыжиков в таком случае хозяйке-обряжухе? Все-таки вывернулась Домна. Ребят ейных пожалели, вовсе тогда были малолетки. А может, при ней Карпуха Ивана убивал? Темное дело… Карпуху-то схватили. Только долгое время спустя. Расстрел ему был, как врагу и бандиту.