Николай Иванович был удивительно хорош сейчас на высоком, не остывшем от скачки коне, с шапкой, едва сидевшей на белых волосах.
— Принимай Весну-красну, председатель!
Но Наташа, блестя глазами, неожиданно грудным голосом проговорила:
— Вот за вами так уж не пропадешь… — обвила руками шею Николая Ивановича, крепко поцеловала его и, вдруг застыдившись, соскочила с седла и побежала к деревне.
Дядя, тяжело дыша, улыбался:
— Если девушки целуют, значит, не все для нас потеряно!
На нем новые хромовые сапоги, он в праздничном костюме, без пальто, и ордена, медали, посверкивая, звенят на лацканах пиджака.
Потапов засуетился, стаскивая с плеч тулуп.
— На… на, бери. Простынешь с горячки-то! А не ожидал я, что ты… товарищ Теребов, джигит.
Председатель не отводил от дяди почтительного взгляда. Будто открылось Потапову что-то такое неожиданное, чего в суховатом и сдержанном Николае Ивановиче он никак не подозревал.
— Вороной-то наш… а? Хорош, а? — трепал Потапов жеребца по шее. — Племенной. Одним словом, Орлик! Сам его покупал. А ты, товарищ Теребов, удалой. Лихо гарцуешь. Как школу высшей верховой езды прошел!
— Стало быть, прошел, — отвечал дядя. Накинул на себя тулуп, как бурку. — Помнишь призыв партии в гражданскую войну: «Пролетарий, на коня?» Где тебе, молод. По книжкам разве знаешь… Да! И на коней мы садились, и экзамены сдавали — в боях, Потапов, в донских степях. Суровый был экзамен: кровью за промахи платили. Да-а? Иначе было нельзя.
Подъехал Мороз-Воевода, сорвавший бороду из ваты дядя Киря, и Володя с Веней.
Пустили коней, рысью догнали повернувшие к деревне сани с ребятами в масках.
Глазели ребята на Николая Ивановича восхищенно, перешептывались:
— Заслуг… Заслуг-то у Веркиного дяди! Полная грудь! А на коне как изди-и-ит… Вот где дивья Верке-то!
Целую неделю готовились к сегодняшнему дню.
Возле бань, на берегу Талицы и Зимогора курились дымки: деды варили пиво. И бегали сюда ребятишки пробовать теплое душистое и сладкое сусло.
Ставили по избам на мороз студень.
Толпились в сельмаге очереди — не протолкнешься. Запаренный продавец разбивал бочки с сельдями и соленой треской: любят здесь «посолиться»! Сыпал на скалки весов пряники. Отмеривал ситцы и крепдешины — девушкам на обновы.
Допоздна не гасли огни. Допоздна стучали по избам швейные машинки…
Получился праздник на славу.
Ребят всех катали на санях. Весело было мчаться наперегонки под звон колокольчиков, крики и гиканье ямщиков! Румянились, цвели щеки на студеном воздухе, блестели весельем глаза!
Потом собрались на горе возле школы. Дети катались на санках, — а взрослые — на санях, вывернув у саней и розвальней оглобли. Вот хохоту было, когда сани опрокидывались в сугроб!
В любой избе сегодня блины.
Людное и шумное застолье у Потаповых. Вкруговую ходит братина — старинный медный ковш с пенистым пивом.
Сбилась с ног Венина мама— Нина Михайловна, потчуя гостей:
— Кушайте, дорогие, не обессудьте — у нас попросту. Родион, подливай гостям, успеешь наговориться— вечер долог.
Каждому гостю кушанье или рюмку с вином надо подать с поклоном, с пожеланием доброго здоровья. Это по обычаю.
По обычаю же гости отвечают:
— Не хлопочи, Михайловна, полно толочься— и так на столе красно солнышко взошло.
Хрипит патефон, добавляет шуму.
Тесно и жарко. У Потапова лицо багровое, потное, обвисают усы. Расплескивая вино из рюмки, он чокается с Николаем Ивановичем:
— Не серчай, партийный секретарь: видишь, хмелен я. На прямом слове не серчай — уважаю тебя. Ты мне все равно что отец! Пускай и батя мой слышит. Удалой ты… Люблю удалых! Как увидел тебя на Орлике, так мне и врезалось, что ты — че-ло-век! Конь, он характер ездока раскроет без утайки. Покажет… а? Верно я говорю? Бывает, ругаемся мы с тобой. Не серчай. За одно дело душой болеем. Нина! — перекрывая шум, позвал Родион Иванович. — Дай баян. Хочу гостей дорогих повеселить. Рад, что гостей у меня полное застолье. Спасибо, что дом наш не обошли.
Верка — бочком-тишком выскользнула из избы.
Сгущались синие сумерки. На закат летели, гомонили галки, алые в последних отблесках зари.
В Великом Дворе перед клубом жгли соломенное чучело — Зиму, и столбом вздымался желтый огонь, отражаясь на лиловых облаках.
Прощай, зима!
«А письмо все-таки отправлено», — вернулась к Верке неотступная дума.
Сразу потускнел праздник, пропала радость…
— Что я наделала?
Некому открыться, не с кем поделиться тем, что тревожит, не дает покоя…