Вкралось тогда у меня сомнение. Скоро я понял, что одним своим концом нитка тянется к Салахееву, а другим к Иванову. Тогда я решил посоветоваться с Василием Петровичем. Но он уехал в Москву, а оттуда отдыхать на Кавказ. Тут и решил я: «Постой, думаю, ведь мы вместе с Фахри были на фронте, вместе боролись в первые тяжелые годы создания молодой Татарской Республики. Давай же и здесь свяжем судьбу. Судьба редактора и корреспондента будет общая, вместе будем работать, вместе и ответ держать. Если сообщения окажутся ошибочными, если привлекут за них к суду, вместе сядем на скамью подсудимых».
И стал я помаленьку печатать его сообщения.
Поднялась буря. С одной стороны, Салахеев разбушевался, с другой — Иванов. Чего только не наговорили! И что редакция нетактична, и что наша газета живьем топит спецов, и что Фахри и Шарафий подрывают образцовый совхоз! Достигла эта буря парткома и контрольной комиссии. Салахеев везде кричал: «Все это дешевая демагогия! Все это тайные интриги групповой борьбы, происходящей между «четырнадцатью и двадцатью четырьмя».
Но его крики не помогли. Было решено послать в «Хзмет» ревизию. В это дело вклинились некоторые старые грешки Салахеева, вроде истории с татарским театром и бухарские события… Результат вам известен — герой стоит перед нашими глазами.
Шарафий думал, что на этом его показания закончены, но нашлись желающие уточнить их. Первым задал вопрос один из заседателей:
— Что скажет по поводу показаний свидетеля Федор Кузьмич Иванов?
Иванов одет как рядовой русский интеллигент, взгляд покорный, во всем обличье сквозит готовность давать суду ясные ответы.
— Действительно, в прокуратуру поступали письма из редакции. Все они должны были проходить через меня. Я в течение семи месяцев задерживал их, некоторые сжег, а те, что уцелели, отобрали при обыске. Очевидно, они приобщены к вещественным доказательствам.
Говорил Иванов спокойно, медленно, как о событиях, его не интересующих и не имеющих для него никакого значения.
Далее перешли к истории с татарским театром и к бухарским событиям. Объяснения давал Салахеев.
— История с театром — сплетня, блеф. Пятнадцать лет тому назад я был суфлером. Потом, не поладив с администрацией, ушел из театра. Мои враги раздули этот случай, утверждая, что якобы во время гастролей в Красноярске я скрылся с последними грошами театра, предназначенными для афиши. Это чистейшая сплетня, голая выдумка. Никакой кражи не было. Наоборот, в труппе остались мой казакин и тюбетейка.
Эта история была всем знакома. Публика с улыбкой стала перешептываться, делиться подробностями, сплетнями. Никто не придал этому случаю большого значения. Но к бухарской истории отнеслись совершенно иначе.
Организованная в Казани татарская бригада, сражалась с врагами революции, продвинулась за Оренбург и Казахстан. Она приняла участие в борьбе с алашордынцами, вместе с революционерами молодой Бухары билась против эмира.
В этой татарской бригаде находился и Салахеев. Вскоре после победы над бухарским феодализмом и бегства эмира штаб татарской бригады за какую-то провинность отдал Салахеева в руки Реввоентрибунала. Распространился слух, что дело серьезное и что парень будет расстрелян. Но в это время полки бригады были переброшены через Ташкент на Семиреченский фронт. Салахеева не расстреляли. Он остался в тюрьме. Долгое время после этого он был вне рядов партии.
Эта история оставила в жизни Салахеева тяжелый след, мучила его, как глубокая, незаживающая рана. Во время партийной чистки, при выдвижении его кандидатуры на какую-нибудь работу всегда выплывала эта история.
Это было трагедией Салахеева, и потому, когда на суде ему задали вопрос о бухарском событии, он воскликнул:
— Нет, нет! Это ошибка! И здесь я жертва интриг!
Салахеев заговорил о «четырнадцати» и «двадцати четырех», то и дело упоминал имена Гайнетдинова и Шарафия, пытался бросить на них тень. Он разгорячился, разволновался. Этим он умалял вескость своих слов и создавал такое впечатление, будто именно бухарская история занимает центральное место в его биографии.