Этим дело не кончилось.
Утром хромой инвалид принес неожиданную весть:
— Все имущество ишана, розданное ночью беднякам, возвращено ему.
Оказалось, что по деревне прошел слух:
«Кто возьмет вещи ишана, у того отсохнут руки и ноги».
Бедняки перепугались и решили, пока не поздно, избавиться от опасных подарков. Всю ночь шумела деревня. Несли в дом ишана полученные вещи. Старшие жены хазрета принимали и тут же расставляли их на прежние места.
Но и этим дело не ограничилось.
У дверей камеры волисполкома, где сидел ишан, образовалась колоссальная очередь. Как только стало известно об аресте ишана, так его мюриды и почитатели толпами потянулись к волисполкому, чтобы получить пастырское благословение. Вся улица наполнилась ими. Из уст в уста стали передаваться какие-то слухи. Особой популярностью пользовался рассказ. Будто бы прошлой ночью ишан обратился к охраняющему его красноармейцу и сказал:
— Я должен совершить ночное моление. Принеси мне воды.
Но часовой не послушался и ответил:
— Здесь не место заниматься глупостями.
И вот незаметно для себя часовой уснул, а хазрет прочитал какую-то молитву — и оковы с него упали. Тогда ишан пошел к ручью, совершил омовение и вернулся в камеру. Оковы сомкнулись вокруг его рук и ног, и ишан спокойно совершил моление. После этого красноармеец проснулся. Он так и не слышал, как ишан покидал камеру…
Слухам, толкам не было конца. Шарафий немного растерялся. Лицо Гайнетдинова окаменело. Выслушав сообщения инвалида, он на минуту задумался, потом поднялся с места, взял ружье и решительно бросил:
— Идем!
Гайнетдинов приказал собрать на большую площадь перед волисполкомом жителей деревни Зикерле и, встав на телегу какого-то кулака, приехавшего на поклон к ишану, обратился к собравшимся крестьянам с короткой, но содержательной речью.
— Если пожалеть и оставить одного контрреволюционера, он погубит тысячу крестьян, — так закончил Гайнетдинов свою речь.
Людское море, заполнявшее площадь, стихло. Стояли с опущенными глазами, с твердо сжатыми губами.
Хромой инвалид и красноармеец вывели ишана. Старик двигался медленно, ни на кого не глядя, с лицом, перекошенным от страха.
На вопрос о подчинении советской власти он старческим голосом ответил:
— Мы подчиняемся только одному господу. Богу.
И добавил:
— Мы не можем идти с людьми, выступающими против бога.
Гайнетдинов не зевал. Даже не посоветовавшись с товарищами, мановением руки разделил он толпу надвое, приставил ишана к кирпичному забору волисполкома и повторил свой вопрос. Старик дал тот же ответ. Рука Гайнетдинова лежала на кобуре. Не успел ишан произнести последние слова, как над головами толпы грянул выстрел. Ишан упал на землю, но был еще жив. Гайнетдинов приставил дуло нагана к виску старика и выстрелил вторично.
Это были дни жестокой борьбы. Это было время, когда голодные псы контрреволюции пытались перегрызть горло молодой республике. Гайнетдинов был солдатом революции. У него не было времени думать о статьях закона. Он действовал по ненаписанному революционному закону.
Если бы теперь наши юристы стали разбирать это дело по существующему кодексу, они все равно пошли бы по следам Гайнетдинова и признали, что преступление ишана, предусмотренное 59-й статьей, подлежит высшей мере социальной защиты.
Но на фронте было некогда предаваться тонкостям разбирательства. Тело ишана в ту же ночь втайне от народа закопали в горах. На следующий день снова созвали собрание бедняков. Гайнетдинов произнес горячую речь и закончил ее так:
— Товарищи крестьяне! Чертополох портит посевы! Вы сами полете сорную траву, которая мешает росту хлебов. Вот я вчера выполол ишана, который был хуже чертополоха.
После Гайнетдинова выступил молчавший до этого хромой инвалид Самигуллин.
— Братцы, — сказал он, — с моих глаз спала завеса. Спасибо Шамси-абы за то, что он избавил нас от сорной травы.
Долго возиться было некогда, и Садык требовал:
— Время попусту теряют. Пусть скорее возвращаются в полк.
Гайнетдинов распустил волисполком и сельсовет, вместо них организовал ревком, состоящий из пяти демобилизованных солдат. Председателем назначил хромого Самигуллина. Для инструктажа оставил на три дня Шарафия. Потом перевел ревком в дом ишана, имущество его снова роздал беднякам и уехал на фронт.
XLIV
На этот раз имущество обратно не вернули.
Четвертая жена ишана Карима перестала скрывать свой тайный роман. На сорок первый день после смерти ишана она открыто поселилась вместе с хромым инвалидом в маленьком домике.