Заметалась во сне Гельчечек, старуху одолевала дрема. Тукал же продолжала:
— В то время была байбича на меня сердита, три ночи подряд не отпускала ко мне бая. Утром сказала я мужу: «Как ответит в судный день тот, кто долю одного отдает другому?» Промолчал он. Ждала. Вечером снова не пришел. Переполнилось сердце, слез натекли озера. Наплакалась я и легла вот на эту самую кровать. Мульдеке спал в этой же юрте на полу. Сон ли, явь ли, сначала не поняла — теплая, мягкая рука медленно-медленно ласкала мне грудь, тело. Взыграла кровь. Одурманивал приятный запах духов. Гляжу, а это мульдеке. «Положи, говорит, меня рядом с собой». Что было делать? Могла ли я отказать уважаемому человеку? Разве не мог он обидеться? Крепко поцеловала, приняла в объятия. Блаженную ночь провели мы. Расстались лишь на заре… Видно, остался на мне запах духов мульдеке. В тот же день в присутствии женщин и сплетниц-старух осрамила меня байбича. «Видно, тело тукал прикасалось к телу мульдеке, — сказала она, — оба пахнут одним ароматом». Рассердилась я: «Язык отсохнет, бикя! Ведь он наставник детей и хоть и татарин, но разве не уважаемый человек? Да еще пришедший к нам из далеких краев… Почему злословишь о нем?» В шутку она обратила мое замечание: «Ой, голубушка, не сердись, ты же знаешь, что казашки любят пошутить!» Но слова ее разошлись по всему аулу. Молодухи, девушки подсмеивались надо мной: «Оставь и нашу долю так вкусно пахнущего джигита!» Джигит ни на кого не обращал внимания и те ночи, когда муж мой бывал с Алтын-Чач, проводил в моих объятиях.
— И Сарсембай ни о чем не догадывался? — перебила старуха.
— Думала я, что не догадывался. Но ошибалась. Однажды гостили у нас несколько казахов. Гуляли, пили кумыс, вели беседы. Овцы были жирные, кумыса было вдоволь. Пили до полного опьянения. Я разливала. Зашел разговор о женщинах. О чем только не говорили! Как чья жена целует и как обнимает. Сарсембай был навеселе: «В старину говорили, — сказал он, — что умный коня хвалит, глупый — жену. И все же не утаю: моя тукал, как видно, из огня пламени сотворена — так горячит тело, так закипает кровь от ее объятий и поцелуев». Гости усмехнулись себе в бороды и переглянулись, будто говоря: «Знаем мы, чье тело горячит она!» Бай мой ни слова не сказал, только вдруг остыл, а в глазах у него появился сердитый блеск. Видя, что хозяин не в духе, гости уехали. Тотчас после их отъезда позвал Сарсембай батрака: «Запряги в тарантас пару коней и отвези татарина в город». Я опешила. Ожидала расплаты. Вошел испуганный, побледневший мульдеке. Хотел что-то сказать — язык не повиновался. Бай тихим, сдержанным голосом сказал ему: «Вот деньги, вот твои вещи. Бери все и уезжай туда, откуда приехал. Честь не позволяет мне на глазах казахского народа делить жену с каким-то татарином. Хотел я избить тебя, как собаку, и, привязав к шее грузило, бросить в озеро, но удержался, памятуя об уроках, данных тобою детям». Бедный татарин сел в телегу и уехал, избавившись от дальнейших преследований, а я осталась гореть в огне. Все это подстроила злая байбича. Кто же, как не Алтын-Чач, черная змея на моем белом пути, матушка?
Старуха ничего не соображала, глаза ее слипались.
— Опрмай ау кодаем![45] — вздохнула она, потянулась, вспомнила сосланного сына и проданную кобылу.
Тукал же почувствовала некоторое облегчение.
— В степи заря забелела. Завтра много дел. Нужно готовиться в путь — ведь аул будет перекочевывать.
Она повалилась на кровать. Снаружи послышались шаги, кто-то осторожно прошел в степь.
Это был Арсланбай.
Гость, как только старики уснули, пробрался к Карлыгач-Слу и провел ночь в ее объятиях. На заре он, прежде чем вернуться на свое место, пошел, по просьбе девушки, взглянуть на привязанного жеребца. Проголодавшийся, озябший, мучимый жаждой, конь встретил человека с испуганной настороженностью. Джигит ослабил подбрюшник, похлопал коня по шее, успокоил. Жирный пес тявкнул раза два, но, узнав гостя, завилял хвостом. Арсланбай вошел в белую юрту, собака легла на свое место.