Гулом голосов покрылась речь аксакала. Из толпы выступил казах и стал возражать старику. Одни говорили, что у аксакала от старости помутился разум, другие кляли первых за то, что осмелились они оскорбить старейшину.
XXIX
Заглушая шум, поднявшийся вокруг Биремджан-эке, прозвучал голос старого Азымбая, возвещавшего, стоя на арбе:
— Муллы, кто желает, пожалуйте на девер!
Началось движение. Каждый казах хотел, чтобы его мулла получил фидию, и потому каждый кинулся искать своего муллу, спеша отослать его на девер.
В большую белую юрту, где лежало тело Байтюры, со всех сторон заспешили джигиты-казахи, обучающиеся в медресе[50] татарские шакирды[51], живущие в степи на положении мулл, мелкие ишаны[52], суфии[53], паломники.
Сарсембай, указывая мулле Янгырбая, татарскому шакирду Абдулле Эль-Керими, на бегущих людей в джилянах, джуббах, чапанах и даже тужурках, насмешливо сказал:
— Мульдеке, у казахов существует поговорка: «Где травы много, скот жиреет; где покойников много, мулла жиреет». Приходилось тебе это слышать?
Это была насмешка над бегущими. Абдулла Эль-Керими долгие годы провел среди казахов, знал их любовь к подчас колким шуткам и поэтому не смутился, не обиделся, а так же насмешливо ответил:
— Есть известный среди татар и казахов красноречивый акын Акмыла. Некий, такой же толстый, как ты, казах сказал ему поговорку, которую ты только что привел мне. Акын ответил ему следующее: «Где травы много, скот жиреет; где покойников много, мулла жиреет. Но если темноту казахской степи не просветит мулла, головы таких невежд, как ты, вошь съест». Приходилось тебе это слышать?
Сарсембай со смехом возразил:
— Правду говоришь, мульдеке. Во время моего детства пригласил мой отец муллу, кормил его мясом, поил кумысом. Молодухи, не смея перечить почтенному человеку, принимали его в свои объятия. Мы, молодежь, были уверены, что учимся. Прошло много лет. Он уехал. Но от пребывания его у нас не осталось иных следов, кроме следов от его палки на наших спинах… И раз так учат нас татарские мульдеке, откуда знать нам слова Акмылы?
Из юрты показался Азымбай. Он обратился к Абдулле Эль-Керими:
— Мулла Янгырбая, или ты не желаешь пойти на девер?
— Серсеке[54], намеревался я посостязаться с тобой в красноречии, но на дженазе считаю это неудобным, — на ходу ответил мульдеке.
Бай, довольный, крикнул ему вслед:
— Ай, дорогой мульдеке! Среди татар редко встретишь ловкого краснобая! Если приедешь, кумыс, баран готовы. Выпьем как следует, побеседуем!
— Хорошо, приеду, — пообещал Абдулла, входя в юрту.
XXX
Большая юрта полна народу. Вдоль киреге сидят казахи в кепе и малахаях и заплаканные женщины в белых покрывалах. Перед ними выстроились: мужчины в джуббах, чалмах, маленьких черных шапках, джилянах, тужурках и чапанах. В центре, головой к кибле[55], ногами к двери, лежит огромное, как гора, тело Байтюры, завернутое поверх савана в одеяло и кошмы. Лицо его закрыто полотенцем.
Слева от покойника с четками в руках стоит брат его Якуп. Он в молодости учился в медресе и был знаком с порядком дефена[56] и дженазы. Тут же, слева от дверей до почетного места, сидит духовенство.
Когда все разместились, вошел старый Азымбай.
— Можно начинать, больше никого не осталось.
Якуп, не выпуская из рук четок, взглянул на ишана, сидящего на почетном месте, и приглушенным, печальным голосом спросил:
— Покойнику было семьдесят девять лет. За сколько лет полагается фидия?
— Двенадцать лет относятся к детству. Полагается за оставшиеся шестьдесят семь лет, — быстро высчитал самый прыткий из собравшихся Абдулла Эль-Керими.
Сосчитали тех, кто должен был получить фидию. Их оказалось тридцать четыре человека. Из них двоих — одного слепца и одного мальчика — как непригодных вывели из ряда. Осталось тридцать два. Каждый из них принимал на себя грехи двух лет; грехи оставшихся трех лет прибавили трем муллам. Сосчитав, что двадцати девяти муллам полагается по два, остальным по три девера, приступили к делу.