Около Якупа лежал маленький сверток с таким количеством золота и серебра, какое, по шариату, могло окупить грехи, совершенные в течение года.
Якуп перевесил четки на локоть, уселся как раз на уровне груди покойного и со словами: «Принимаешь ли сие в откуп за все, что должен был совершить новопреставленный Байтюра, сын Хантемира, но что не выполнил он своевременно, и не снимаешь ли с него все то, что обязательно и необходимо?» — протянул сверток ишану, сидящему напротив него, по другую сторону покойника.
Ишан обеими руками взял сверток и тут же вернул его баю, сказав при этом:
— Принял и снова возвратил тебе в дар.
Ишану полагались грехи за три года, поэтому церемония со свертком была повторена трижды.
Следующая очередь была Абдуллы. Ишан отошел в сторону. Абдулла занял его место.
— Принимаешь ли сие в откуп за все, что должен был совершить новопреставленный Байтюра, сын Хантемира, но что он не выполнил своевременно, и снимаешь ли с него все то, что обязательно и необходимо? — сказал Якуп, протягивая сверток.
Абдулла Эль-Керими правильным арабским напевом произнес:
— Принял и снова возвратил тебе в дар.
На него возлагались грехи двух лет, и поэтому он только два раза принял и вернул сверток. Девер был повторен всеми остальными, разложившими на себя грехи покойного бая, накопленные за шестьдесят семь лет.
— Муллы, взамен этого мы дадим вам скот. Удовлетворитесь ли вы тем, что мы дадим вам? — спросил Якуп по окончании девера, пряча сверток в карман.
Все участники девера в один голос ответили:
— Согласны, согласны!
В юрту вошли новые люди. Совершили тяхлиль. Потом множество людей вынесли тело Байтюры.
Среди женщин поднялся плач. Рокия-байбича с воплем: «Ай, Байтюра, ау! На кого меня покидаешь?» — откинулась на киреге.
Вокруг нее скопились женщины. Рокия не утихала.
— Ай, Байтюра, ау! На кого меня покидаешь? — причитала она.
К ее плачу присоединились другие, стали восхвалять достоинства, величие усопшего.
Женщины в слезах остались в юрте, мужчины пошли на дженазу.
XXXI
Саженях в тридцати от юрты покойника положили на траву. Джигит, встав на стременах, закричал, поворачиваясь во все стороны:
— На дженазу! На дже-на-зу!
Народ, как морская волна, хлынул на призыв. Сняв обувь, люди выравнивались в длинные ряды. Ряды становились все теснее и теснее. Огромная, ровная площадь, как черной тучей, покрылась народом. И если посмотреть сверху, островерхие шапки и малахаи напоминали густой лес.
— Все, — сказал кто-то сзади.
Для придания дженазе особой торжественности был привезен за сто верст известный татарский ишан. Сгорбленный, низенький старикашка, в зеленом чапане, белой чалме, с длинным зеленым же посохом, стоял перед затихшими рядами.
— Приготовьтесь в мыслях ваших! — пискливым голосом повелел он.
Из середины рядов поднялся Абдулла Эль-Керими и звучно, разборчиво начал:
— Илахи[57], приготовился я к намазу дженазы для славы божией, для прославления пророка нашего, для моления за усопшего, обратился челом к кибле, следую за имамом[58], аллах велик! Вот так совершите приготовление, — пояснил он.
Имам воздел руки. Началось моление.
Но дженаза не обошлась без происшествия.
Когда имам воздел руки и, провозгласив «аллах велик», призвал к текбиру[59], в одном из центральных рядов несколько казахов распростерлось в земном поклоне, как это полагается при обыкновенном намазе. Их примеру последовали остальные, и так два-три ряда склонились в ненужном поклоне. Среди них был и жених Карлыгач Калтай. Татарин, шакирд, сидевший поблизости, прыснул от смеха и был принужден выйти из ряда.
Намаз дженазы кончился.
— Джемагат[60], каким человеком он был? — крикнул Якуп.
— Хорошим человеком, — последовал ответ.
— Обидел ли он кого словом или делом? Если есть такие — да простят!
— Нет, нет, не обидел!
Покойника положили на телегу. В сопровождении нескольких человек его повезли на кладбище. Большинство народу осталось. И снова, как морская волна, народ хлынул к тому месту, где на привязи стояли предназначенные для раздачи животные. Четыре верблюда, повернув длинные шеи, недоуменно посмотрели на людей и снова принялись за жвачку. Но дикий жеребец, только сегодня взятый из табуна, при виде надвигавшейся людской волны заметался в страхе. Коровы, чесоточные жеребята, худые телята стояли спокойно.
59