Сарсембай и Арсланбай ехали верхом. Бай увлек с собой и Сарыбая, и они втроем разыскали среди мчащихся без пути-дороги людей Биремджан-аксакала. Сам старик ехал в тарантасе. Рядом с ним сидел акын Толсомджан. После обмена приветствиями акын пожаловался:
— Почтенный отец, Бирем-эке, ты все бранишь меня…
Старик прервал его:
— Я знаю, что говорю. Борода твоя начинает седеть. Не пора ли образумиться? Весь век свой хвалишь родовитых, ругаешь бедных. Не лучше ли взять пример с великих акынов Сары-Арка — Абая и Тургайбая!
В присутствии акына о партийных делах поговорить не удалось — акын был сторонником Найманов. Оставив старика, трое всадников ускакали вперед.
Поодаль в стороне пять-шесть верховых казахов на ходу о чем-то совещались. В центре мчался Якуп. Тут же были Янгырбай и Азым.
— Арсланбай, видал Азым-эке? — кивнул в их сторону Сарсембай.
Джигит махнул рукой.
— Податлив старик — шуба и чапан примирили его.
— Этому глупцу я дал бы не только шубу и чапан, а оседланного коня и верблюда с верблюжонком, — промолвил молчавший до того Сарыбай.
— Похоже, что людей, которым оседланные кони и верблюды с верблюжатами придутся по вкусу, окажется немало, — многозначительно ответил Сарсембай.
Среди этой скачущей толпы были представители многих родов, и все же в разговорах, в группировках намечалось два основных течения. Танабуга, Кзыл-Корт, Кара-Айгыр группировались вместе, их тянуло к Сарманам. Роды Дюрткара и Алтына крутились около Найманов.
На глаз первая группа была многочисленнее.
Сарсембай что-то прикинул в уме и сказал спутникам:
— Они хвалятся родовитостью, но мы победим численностью. Видишь, сколько нас?!
Впереди, на берегу большого озера, показались низкие белые мазанки. Прежде это было джайляу Бирем-эке, но десять лет назад здесь осели колонисты и теперь становище разрослось в большое село. Заливчато затявкали собаки, из мазанок выглянули простоволосые женщины, с любопытством уставились на надвигающийся людской поток. Но казахи промчались дальше.
До кладбища оставалось полторы версты. Еще издали стали видны разнокалиберные, новые и ветхие, покрытые письменами надгробные камни, которые своим жалким видом напоминали развалины и будто жаловались, что их забросили среди чужих.
В одном углу кладбища стояла группа людей, были видны арбы и оседланные лошади — там могила Байтюры.
Кладбище запестрело малахаями, шапками. Каждый в сопровождении муллы переходил от одной могилы к другой, читал коран.
— Кончено! — крикнул кто-то.
Разбредшийся во все стороны народ быстро собрался. По четырем углам свежего, высокого могильного холма сели четверо мулл, по бокам, в изголовье и у подножия примостилось еще несколько человек из духовенства.
Как только народ собрался, богатый казах Ис-Ахмет пробасил:
— Мульдеке мой, читай тябаряк!
Зяки Фахми откашлялся и открыл было рот для произнесения первых слов молитвы, но Сайфулла, мулла Буребая, не пожелал уступить первенства и сильным, красивым голосом начал:
— «Эузе-билля…»[62]
Тябаряк был прочтен быстро, красивым, музыкальным напевом Шаймирзы.
— Ай, дорогой мульдеке! Отлично прочитал! — похвалили казахи.
Муллы, сидевшие по углам и по бокам могилы, в свою очередь прочли коротенькие цитаты из корана. Один из мулл, по приказу бая, начал ясын[63], но сбился и скомкал конец. Этим мулла опозорился не только перед своим хозяином, но перед всем народом и стал надолго мишенью для насмешек.
Роздали по десять копеек садака. Помолились. На этом кончились и дженаза, и дефен, и раздача садака. Народ снова сел на коней. Снова заиграли плети. Снова, сплотившись по группам, родам и партиям, понеслись по степи. Снова промчались мимо белых мазанок, лающих собак и вернулись в джайляу Якты-Куль поесть мяса, напиться кумыса, помянуть покойника.
XXXIII
Тучи рассеялись, небо прояснилось. Не просохшая после дождя широкая, ровная зеленая степь сверкала издали морем изумрудов. Детвора, уныло сидевшая в юртах, оживленно рассыпалась по степи. Джигиты, девушки под любым ничтожным предлогом скакали из одного джайляу в другое. Радостно ржали жеребята, продрогшие от дождя и холодного ветра. Якты-Куль сиял серебряным диском. Настроение вернувшихся с кладбища поднялось, чувство подавленности, навеянное похоронными церемониями и пасмурным днем, рассеялось.
Аул состоял из пятнадцати юрт, пять из них принадлежали Байтюре и Якупу. Каждый, соответственно положению, занял место в этих юртах. Для тех, кто там не поместился, приготовили табны под открытым небом.