Но сердце старика было неспокойно. Сев на лошадь, он с укором сказал:
— Создатель дал таких коней Байтюре, а нас лишил их. Много думал я о мудрости этой, но понять ума моего не хватило.
Коня не седлали с начала болезни бая. От нетерпения он не мог устоять на месте и, как только Азым-эке очутился в седле, рысью понес посла Найманов по направлению к джайляу Кзыл-Корт.
VI
Через полтора часа пути старик повстречал скакавших верхами джигитов и спросил у них, куда перекочевал аул Ахмета.
— Во-он там! — был ответ.
Но казахское «вон там» порой может означать десятки верст.
Когда потный конь Азым-эке ступил на землю Коргак-Куль, солнце перевалило уже за полдень, в воздухе чувствовалась прохлада, и скот после дневного зноя смог приняться за еду.
Джайляу старику не понравилось. Почва плохая, желтоватая, трава редкая, тощая, озеро и впрямь высыхает, берега его покрыты какой-то мелкой бурой растительностью. У стад, бродящих по степи, вид заморенный. Хотя наступила уже середина лета, скот не разжирел. Некоторые жеребята еще не скинули джабаги[27]. Изредка мелькают чесоточные лошади.
— Неравна жизнь, о господи! — вздохнул старый Азымбай.
Расспросив попавшегося ему мальчугана, он подъехал к юрте, стоящей слева от юрт бая Ахмета. На громкое приветствие показалась молодая женщина в белом покрывале, бедно, но чисто одетая.
— Мужчин нет дома. Отец слеп и не может выйти навстречу гостю. Добро пожаловать! — сказала она кротким, тихим голосом.
Гость слез с лошади, привязал ее и, держа плеть в руке, вошел следом за женщиной в юрту.
Юрта большая, высокая, но со множеством заплат. Земляной пол ничем не покрыт, только в глубине постлано немного кошмы. Вдоль киреге стояло несколько выцветших сундуков, на них лежали одеяла, ковры, тут же валялся хомут, ссохшаяся пустая саба, мутовка, давно не прикасавшаяся к кумысу, грязный самовар, несколько блюд — вот все убранство юрты.
На почетном месте, на длинношерстой желтоватой овечьей шкуре, прислонясь к сундуку, подогнув ноги, сидел старик. Этот высохший старик с ястребиным носом и длинной белой бородой, в старых ичегах с каушами, в длинной белой рубахе с отогнутым воротом, в большом кепе из верблюжьей шерсти и волоса, был знаменитый аксакал Биремджан.
При входе Азымбая он не шелохнулся, головы не поднял, неподвижный взгляд его остался устремленным в одну точку, но во всей фигуре отразилось напряженное внимание.
Не ответив на приветствие гостя, не переводя невидящего взора, старик сказал:
— Счастливый путь, ровесник! Голосом, походкой ты похож на Азымбая-эке из рода Найманов. Как видно, ваш род еще не совсем забыл пути, ведущие в джайляу Коргак-Куль…
Указав гостю место подле себя, он начал расспрашивать о здоровье скота, людей. Ответив на вопросы, гость высказал свое удивление:
— Дженаза[28] уважаемого иль-агасы Сары-Арка Чингиса была в год барана[29], а теперь уж второй раз наступил год лошади. Значит, если не ошибаюсь, прошло четырнадцать лет. В то время вы кочевали по прекрасным степям Яшель-Сырта. С той дженазы не суждено было мне увидеться с вами. Биремджан-ага… Прошло столько лет, и, несмотря на это, вы узнали меня по голосу. Это непостижимо разуму человеческому. Нет предела талантам, которым наделяет творец создание свое!
Аксакал тяжело вздохнул и с затаенной скорбью ответил:
— Что делать мне с тонкостью слуха, светик мой! Много лет жалуюсь создателю, да, видно, не пришло еще время, не внемлет он моим мольбам. Я просил: «Не терзай сердца моего тяжелой долей Сары-Арка, возьми мою душу. Ослепи меня, чтоб избавился я от вида страданий и мучений моего народа. Сделай меня глухим, чтоб не слышал я тяжких стенаний и плача моего племени». Не внял он мольбе. Перешагнул я восьмой десяток, подхожу к девятому, прося: «Оборви дни мои». Не помогает просьба. Только одно желание исполнил творец — ослепил меня. Но зато слух обострился пуще прежнего: я не только узнаю по голосу человека, которого встретил пятнадцать лет тому назад, но, сидя в этой ветхой юрте, слышу, как во всем народе — в Большой, Малой, Средней Орде — почтенные казахи, подобно малому верблюжонку, потерявшему мать, плачут от тяжести судьбы! Велика моя обида на творца за то, что не взял он мою душу.
Женщина внесла кипящий самовар. Достав из низкого шкафчика, стоявшего слева от входа, грязную скатерть; чайник с отбитой ручкой, потрескавшиеся чашки и тарелку баурсак[30], поставила все это перед гостем и стала разливать чай.
29
По летосчислению древних монголов (принятому казахами) время делилось на периоды, состоящие из двенадцати лет, причем каждый год носит название животного — мышь, корова, барс, заяц, верблюд, змея, лошадь, баран, многоножка, курица, собака, свинья.