На соседней улице есть кооператив. Изредка там выдают паек хлеба. Иногда этот паек бывает неплохой. В феврале, например, почти ежедневно выдавали на каждого трудящегося четверть фунта. Но с прошлой недели дело пошло хуже. Куда ни пойдешь, на двери висит записка: «Хлеба нет».
Взрослым еще туда-сюда, детям же совсем плохо. Вначале они целыми днями кричали: «Дай хлеба! Дай хлеба!» — а теперь притихли, обессилели. Личики осунулись, пожелтели. Под сморщенной кожей резко выступили кости. Дети стали похожи на дряхлых стариков. Глаза померкли, потускнели. Дашь кусок — жадно, не жуя, проглотят, не дашь — молча лежат в холодном углу, закутавшись в лохмотья. Обезумевшая от нужды жена Камалия Хазифа, не знала, на ком сорвать накопившуюся злобу. Подвернулась свекровь Минзифа — сноха накинулась на старуху:
— Люди каждую неделю в деревню ездят — муку привозят; крупу, масло. А ты с места не сдвинешься. Хоть бы внуков пожалела. Видно, наплевать тебе на сношниных детей!
— Не говори глупостей, — рассердилась старуха, — но к мужикам, навстречу смерти, не пойду!
Ссоры стали ежедневными.
— Ты только о себе заботишься, — твердила Хазифа, — до детей тебе дела нет. Если с голода умрут, и то пальцем не шевельнешь.
— Заладила: дети, дети! Почему сама не едешь? Почему меня на смерть посылаешь? Ишь какая умная! Видно, старуха никому не нужна?
— Как тебе не стыдно, мамаша, на старости лет язык ложью поганить! Теперь, вишь, сноха стала виновата: дескать, не холит, не балует. И как это у тебя язык не отсохнет? Я ли не работала на тебя дни и ночи? А что имела? Старые ичиги да твои дырявые платья — вот весь мой наряд. Ходила за тобой как за малым ребенком — воду подавала, белье стирала, грязь за тобой убирала, — а благодарности никакой не слышала…
Каждый раз ссора заканчивалась требованием поездки в деревню. Камалий всецело перешел на сторону жены. Наконец старуха не выдержала:
— Видно, судьба! Что суждено — испытаю, съезжу один раз.
Разом прекратились ссоры. Всем домом принялись снаряжать старуху. Выложили все запасы. Оказалось их немного: два старых платка, поношенная тюбетейка, пара подшитых ичиг, ношеное платье, полтора фунта соли, две щепотки настоящего китайского чая. С этим «богатством» должна была Минзифа ехать в деревню. Перед самым отъездом сходил Камалий на базар, принес три коробка спичек. За каждый заплатил десять тысяч.
Некоторые вещи старуха надела на себя, некоторые спрятала за пазуху, за голенища ичиг. Обрядившись таким образом, села она ранним утром в сани какого-то спекулянта и поехала в деревню за продовольствием. От страха темнело в глазах, губы чуть слышно шептали молитву. Две слезинки скатились по морщинистым щекам.
— Господи, за что наказуешь? Снохой была — свекрови не угодила, свекровью стала — снохе не угодила… За какие грехи даешь мне такое испытание, господи?
XX
Страхи оказались напрасными. Ни один из многочисленных встречных, среди которых попадались и вооруженные, не остановил их, не грозил, не пугал, не обыскивал. Так добрались до деревни, где жил родственник Камалия Ситдык.
Под вечер, запорошенная снегом, подъехала Зифа к его дому.
Деревня, казалось, не изменилась. Те же избы. Так же почти из каждой трубы вьется белый дымок. Только встреча гостьи оказалась несколько необычной.
— Не обессудь, Минзифа-апа, угощать нечем. Поставили бы самовар — чаю, сахару нет. Лучину зажечь — спичек нет. Ламповое стекло еще в прошлом году разбилось. Керосина не имеем. Есть нечего. Все мужчины на фронте, у красных, — встретил гостью Ситдык.
Помолчав, добавил:
— Опять помещики зашевелились. Видно, пока не прикончат их, не будет спокойствия.
Старуха медленно разделась и стала постепенно выкладывать привезенное добро. Из-за пазухи достала коробку спичек. Это оказалось целым богатством: из-за отсутствия спичек приходилось круглые сутки поддерживать огонь в очаге. Если же огонь потухал, шли с лучиной к соседу. Случалось, ветер раздувал тлеющий уголек или искра попадала в солому — вспыхивал пожар.
Ситдык, занятый разговором, краешком глаза смотрел на привезенные вещи. Потом подвинулся поближе и насмешливо, но с ноткой зависти сказал:
— В прежнее время твое тряпье в сортир бы выкинули, а теперь это целое богатство. Ладно, с пустыми руками не верну, все устрою. Где ты запропастилась, мать? — крикнул он, открыв дверь. — Минзифа-апа озябла с пути. Поставь самовар, авось морковный чай найдется.