— А я к тебе собрался.
— Я сам пришел. Беда…
— Что такое?
— Ко мне Сираджий приходил. Беда! — махнул рукой Камалий.
— Ну?
— Как собаку изругал и тебя и меня.
— Да ну?..
— Пришел и говорит: «Совет последние дни доживает. Душат его и англичане, и французы, и японцы. А вы, говорит, два дурака, добровольно голову на плаху кладете. С какими глазами, говорит, на базар выйдете? Что вам скажут? Сами подумайте, разве до сего дня может уцелеть бешмет, сшитый двадцать лет тому назад? Кто этому поверит? А вы, два бородатых дурака, растрезвонили по всему миру, что нашли окровавленный бешмет Валий-бая, что он убил Фахри…» Беда да и только! — вздохнул Камалий и продолжал: — «Вы, говорит, Фахри за кого принимаете? Бандит он, хулиган, коммунар. А кочегар Садык во сто крат хуже его. Вы, говорит, погубить хотите Валий-бая и спасти Садыка».
— А ты что ответил? — растерянно спросил Джамалий.
— Что же я мог ответить! Он мне и слова сказать не дал. «Развесили, говорит, уши на брехню пьянчужки метранпажа. У него все мозги свинцовой пылью пропитаны, совсем одурел человек. Если б он умный был, так его из профсовета не выгнали бы. Он, говорит, очень хотел вскарабкаться повыше, да Салахеев щелкнул его, и скатился он обратно в типографию».
— Ой, беда! Беда!
— Еще бы не беда! Вы, говорит, верите словам метранпажа, что Садык Минлибаев хороший человек, умный, в ссылке был, в тюрьмах сидел. А я его с детства знаю. Знаю, за что он отсиживал. Он был первым забиякой на заводе, первым пьянчужкой, хулиганом, бандитом. Чуть праздник — прифрантится, заломит картуз, наденет блестящие сапоги, подпояшет красную рубаху широким ремнем, возьмет в руку железную палку с набалдашником в виде молотка — и айда! Соберется их целая компания, гуляют по улицам с гармошкой. Пьют, дерутся, друг другу головы прошибают. Глядишь, вечером все в полиции. Вот, говорит, как арестовали Садыка. Хулиганил бы ты, как он, и ты познакомился бы со всеми тюрьмами. А вы, дураки, распустили нюни и ахаете. Ишь чего, говорит, выдумали! Будто Садык с «Капиталом» не расстается, даже в тюрьму эту книгу требует, а уезжает в ссылку — под мышкой ее несет. Кто же этому поверит? Вчера Мустафа со смехом мне рассказывал, что был писатель Лев Толстой, так у него в одной книге написано про такого рабочего. Оттуда и украли. Кочегар, говорит, о «Капитале» только после революции услышал, а в руки-то никогда не брал. Все это, говорит, выдумки, враки. А вы, говорит, два дурака, для этого хулигана, бандита хлопочете, окровавленные бешметы разыскиваете, Валия Хасанова утопить собираетесь. Знаешь ли, спрашивает меня Сираджий, что сделали рабочие нашего завода?» — «Нет, говорю, не знаю. — «А не знаешь, так и соваться было нечего! — крикнул он. — У нас, говорит, на заводе сорок рабочих-татар подписались под заявлением, в котором пишут: «Мы, нижеподписавшиеся рабочие-татары, просим выбрать на место кочегара Садыка Минлибаева кого-нибудь другого. Садык замарал честное имя пролетария. Он вернулся к своему прежнему хулиганству, бандитизму. Он, желая отомстить за прежние обиды, стал убивать коммунаров-крестьян, подобных Фахри. Мы верим, что такие бандиты будут исключены из партии. Мы заявляем о своем несогласии с избранием Садыка Минлибаева от нашего имени в члены горсовета». На этом заявлении подписалось сорок рабочих. Видите, говорит, куда дело клонится? А вы, говорит, идете против рабочих, защищаете бандитов, выдумываете сказку об окровавленном бешмете…» Всего, что он наговорил, не передашь, язык устанет, — закончил повествование Камалий.
— О-хо-хо! Голова кругом идет! — заскулил Джамалий. — Что-то будет? Зачем мы сунулись в это дело? Зачем не остались в стороне? Милиционер повестку принес — через два дня суд, нас свидетелями вызывают. Как быть?
Давно погас день. Давно тьма окутала город. Два друга ничего не замечали. Уже второй раз пришла дочка Камалия.
— Отец, иди домой! Обед готов. Лапша разварилась.
— Сейчас иду! — отозвался Камалий, но не тронулся с места.
Камалий и Джамалий долго обсуждали создавшееся положение.
Пробило два часа ночи.
— Пора идти, — встрепенулся Камалий. — Судьбу не объедешь.
Он ушел, а Джамалий долго ворочался с боку на бок, пока наконец не забылся тревожным сном. Всю ночь снились ему страшные сны. Вот Фахри с зияющей раной на голове. Вот Садык, не такой, как теперь, а молодой, в картузе набекрень, в блестящих сапогах, красной рубашке, подпоясанной широким ремнем, с железной палкой в руке. Он с хохотом щекочет набалдашником своей палки Джамалия, дразнит его. А вот он с мешком за плечами, с толстой книгой под мышкой, рядом солдат с ружьем. Понуро идет Садык по грязной дороге — прямо в Сибирь. Кочегар исчез. На его место встал Валий-бай. Улыбается. «Спасибо, говорит, не забыл дружбу…»