Но ведь такова была природа войны, не так ли? Я почти не помнила худшего из Треллианских войн, но я знала, что даже Низренские победы оставляют так много скорбящих. Моим самым ярким воспоминанием о времени до падения Низренского сената было то, что я заглянула ночью в спальню моих родителей и увидела, как моя мать плачет в объятиях тети или друга семьи, которого я больше не помню. Я даже не помню, кто умер. Но больше всего я помню отчетливое замешательство. В тот день было много празднеств: еды было больше, чем мы получали за последние месяцы, и сам Стратегас поднимался на главный балкон, чтобы рассказать о нашей доблестной и сокрушительной победе над треллианскими армиями на том или ином фронте, прославить нашу честь. И наша надежда, чтобы заверить нас, что мир и победа были неизбежны. Мне было пять лет — мне просто нравилось пить молоко, есть пирожки, испеченные с настоящим сахаром. Я не замечала ни молчания матери, ни ее натянутой улыбки. И той ночью, когда я смотрела, как она плачет, я не понимала.
Мы победили, сказал Стратегас. Разве мы не должны были быть счастливы?
Тогда я была слишком молода, чтобы знать правду. Эта победа означала чужое поражение, а иногда и наше собственное поражение. Эта победа означала жертвы, а иногда и такие, на которые не желал идти даже наш собственный народ. На войне всегда кто-то платил.
Я подумал о Королеве. Об оружии, которое громоздилось в магазине Виа. Об ожидании толпы.
Если бы в Ара пришла война, что бы я сделала? Был ли у меня другой выбор, кроме как использовать ее для укрепления своей позиции? Использовать это положение, чтобы помочь моему многострадальному народу?
Тем, кто пожертвовал всем ради меня?
Моя бабочка увяла, словно ее поглотило пламя.
Я надеялась, что мне не придется делать этот выбор. Возможно, потому, что я знала, что выберу, и ненавидела себя за это.
Я скользнула обратно в кровать, уставившись в потолок. Сон казался таким далеким, но я все равно закрыла глаза. В темноте я увидела дворцовые ступени, королеву, спину Макса. Смутное воспоминание о моей плачущей матери. Кровь снова стекает по лестнице, и снова, и снова.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Тени под глазами Макса на следующее утро сказали мне, что он спал так же хорошо, как и я. А потом его подчеркнутое молчание дало мне понять, что ему определенно неинтересно говорить о том, что произошло накануне.
У меня было так много вопросов — о войне, о его семье, об отце королевы. Но я провела достаточно времени, читая людей и анализируя свои взаимодействия с ними, чтобы понять, что прямые вопросы — не лучший способ узнать то, что мне было нужно. Так что я удовлетворила его невысказанную просьбу, сидя в тишине, глядя в окно затуманенными глазами, как солнце поднимается над горизонтом. Это было несложно. Я чувствовала себя так, будто меня растоптали несколько десятков лошадей.
Мы были на полпути к концу завтрака, когда входная дверь резко распахнулась, и я увидела совершенно недовольного Саммерина.
— Я слышал, вчера у вас был очень волнующий день, — спокойно сказал он вместо приветствия.
Макс буркнул что-то бессловесное.
— Тебе повезло, что ты жив.
— Точно. Так повезло.
Саммерин бросил на него холодный, жесткий взгляд — один из тех взглядов, которыми обмениваются друзья, которые знают друг друга достаточно хорошо, чтобы говорить молча.
Макс пожал плечами.
— Она ребенок, — сказал Саммерин. — Тебе следовало держать себя в руках.
При этих словах у меня пересохло во рту, образ крови, стекающей по ступеням, затмил мое зрение.
— Ребенок? — Спросила я. Мой голос был хриплым от усталости, как будто моя головная боль просачивалась в горло. — Она убила этого человека.
— Это тоже не впервые. — Макс усмехнулся. — Кто-то должен был что-то сказать.
— Очень благородно с твоей стороны. — Саммерин тихо выдохнул, невидимо, если не считать опущенных плеч. — Если бы Таре подал ей какой-нибудь другой знак, это было бы твое тело, сброшенное с лестницы.
Макс горько рассмеялся.
— Хорошая точка зрения. Все эти годы назад ты когда-нибудь думали, что Таре будет тем, кто держит в своих руках так много жизней? Таре? — Он покачал головой. — Вознесся выше. Что за время, чтобы быть живым.
— Вальтейн с ней? — Я спросила. Вчера Макс тоже обращался к нему по имени, насколько я помню. — Ты его знаешь?
— Ордены кровосмесительны, — ответил он. — Все друг друга знают, в основном потому, что либо потому что кто-то облажался сам, либо облажались друг над другом. Иногда оба варианта. Иногда даже одновременно.