Люди махали мне руками, я махала в ответ; я хлопала ладонями над головой, как это делал отец, — и над толпой взметался лес рук, люди повторяли мое движение; как будто громадное поле пшеницы приходило в движение.
Случалось мне в Исламабаде, когда меня удерживали в почти пустом доме под домашним арестом, просыпаться по утрам под гул толпы. Я напрягалась, стараясь определить, что это за люди, что за сборище, по какому поводу. Ради чего они кричат? Каким тоном? Может быть, они гневно проклинают Зию? Может быть, радуются освобождению моего отца из тюрьмы в Равалпинди? Нет, невозможно. Слышала я гул толпы и в тюрьме Суккура, преследовал он меня и в Центральной тюрьме Карачи, в домашних полутюрьмах Аль-Муртазы и на Клифтон, 70. Я гадала и анализировала, но так и не могла определиться. Продвигаясь по звуковому туннелю сквозь Лахор десятого апреля, я поняла, что всегда слышала именно этот гул.
Все десять часов я стояла на платформе, сооруженной в кузове грузовика, медленно ползущего к Минар, мимо резиденции премьер-министра, мимо особняка губернатора, где иногда останавливалась наша семья и где, как рассказывали, генерал Зия слонялся бессонными ночами по коридорам с фонарем в руках, как будто изображая собою леди Макбет. Миновали навес над местом, где когда-то стояла статуя королевы Виктории, единственное сохранившееся ее скульптурное изображение, остававшееся в Пакистане, ибо фундаменталисты уничтожали всякие изображения людей. А вот и Замзама, пушка Кима, увековеченная Редьярдом Киплингом. Настроение мое все улучшалось, я чувствовала, как со мною незримо шествуют сквозь радостную толпу тени героев, мучеников, отдавших жизнь в борьбе за демократию. Я чувствовала, что настал момент, в который осуществилось то, за что они боролись, страдали, погибали. «Зия уль-Хак, ты нам не нужен! Нам не нужен твой карманный парламент, не нужна твоя пародия на конституцию. Нам не нужна твоя диктатура. Наш дух сильнее, чем твой слезоточивый газ, твои палки и пули. Нам нужны свободные выборы». Вот что кричала толпа.
Я возвышалась над людской массой без всякого прикрытия, но за свою безопасность не опасалась. Здесь, перед лицом такого скопления народа, причинить мне вред мог бы решиться лишь самоубийца, не боящийся того, что его заживо разорвут на тысячу кусков. Не угрожала опасность также от полиции или армии. Военных я видела или за запертыми воротами их казарм, или среди демонстрантов, приветствующих меня вместе с народом. Единственное, о чем я беспокоилась, — не подвел бы голос, хриплый после недавней простуды. Еще в самолете я полоскала горло дисприном и теплой водой, пила раствор глюкозы, доставленный из Карачи верным камердинером отца Урсом.
Солнце уже снижалось к горизонту, когда мы прибыли к Минар-и-Пакистан. Площадь перед монументом уже забита битком, ни дюйма места для сотен тысяч пришедших со мной не осталось. Мы сами с трудом пробрались к монументу. Охраны, которая помогла бы мне пробраться сквозь толпу, еще не было, подвести грузовик вплотную, чтобы сразу с него перейти на импровизированную трибуну, тоже не удалось. Я слезла с грузовика с четырьмя-пятью соратниками, и нам предстояло пробраться сквозь чрезмерно воодушевленную толпу.
Никто, разумеется, не замышлял против меня ничего дурного, но возбуждение достигло вершин экзальтации. Народ напирал, грозя раздавить нас, задушить, растоптать. Некоторые, казалось, потеряли рассудок, и в их числе оказался один из местных партийных боссов. Мне пришлось чувствительно пихнуть его, чтобы он опомнился. Каким-то чудом мы взобрались на подиум, где помятый президент пенджабской организации ПНП потерял сознание от утомления и возбуждения.
— Пожалуй, надо обсудить вопрос о телохранителях, — сказала я, обходя его.
Какой вид открылся передо мной! Просторы Икбал-парка, пылающий в закатном свете красный песчаник мечети Бадшахи, одной из крупнейших в мире. Справа маячит темная громада лахорского форта, крепости Моголов, в застенках которой пытали и убивали наших товарищей. И бесчисленное множество людей, пришедших приветствовать меня в родной стране.