— Нет, — тихим голосом возражает мать. — Сначала к военному администратору.
Кровь стекает по ее лицу, течет по платью. Мы пробираемся сквозь толпу, находим машину,
— К дому военного администратора, — говорит мать. Охрана у ворот ошеломленно пропускает нас. Мать как раз выходит из машины, когда сзади подкатывает генеральский джип.
— Помните этот день, генерал? — говорит мать генералу Икбалу, военному администратору Пенджаба. — В этот день вы позорно сдались в Дакке индийской армии. А сегодня вы снова опозорили мундир, пролив мою кровь. Вы бесчестный человек, генерал.
Генерал замер статуей. Мать презрительно от него отвернулась, села в машину. Мы приехали в больницу, где матери наложили на рану двенадцать швов.
Тем же вечером меня подвергли домашнему аресту. Мать арестовали в больнице.
На следующий день Зия появился на телеэкранах, поздравить администрацию Пенджаба с «оперативным решением» инцидента. Отца удалили из зала суда за то, что он помянул шайтана, безуспешно пытаясь выяснить, что с нами случилось. «Удалите его из зала, пусть придет в себя», — изрек главный судья. На следующий день отец подал жалобу на неправедный суд. Жалобу отклонили.
Мать в больнице, я заперта в пустом доме в Лахоре. Впервые понимаю, на что готов Зия, чтобы сокрушить наш дух. Ничуть не сомневаюсь в том, что нападение на стадионе запланировано заранее. Полиция специально перекрыла выходы, чтобы можно было травить слезоточивым газом и избивать народ. Выводы зловещие. Женщины еще никогда не выделялись полицией как объект «воздействия». Мы вступили в новый период развития страны. Эти дни вынужденного одиночества в Лахоре, в комнатах, набитых копировальной и множительной техникой, меня многому научили.
Через неделю швы сняли, мать доставили ко мне, теперь тюремщикам проще стало стеречь нас, сосредоточив в одном месте. «Что происходит?» — спрашивали мы себя и не находили ответа. Мы не были готовы понять события дня. Но свалившиеся на нас невзгоды закаляли. Каждая новая жестокость приносила шок — и одновременно вспышку решимости. Я ощущала в себе гнев и непреклонность. Они думают, что могут меня унизить, сломить? Пусть на это не рассчитывают — такие мысли мелькали в моей голове.
Первый пакистанский Новый год в заточении. Всего год прошел с моего прошлогоднего визита домой из Оксфорда, когда я встретилась с Зией на торжествах по случаю дня рождения отца. А теперь отец встречает день рождения в тюрьме. Мы с матерью помечаем в календаре каждый день нашего пятнадцатидневного срока. Мать все сидит со своими пасьянсами. Иногда подсаживаемся к телевизору; часто оставляем его включенным, чтобы слышать хоть чьи-то голоса.
Посещение отца состоялось по графику, но меня не обрадовало. Обычно встречи с ним меня подбадривали. Я получала от него указания, инструкции, расписанные на желтых листках из адвокатских блокнотов, всегда присутствовавших в его камере. Его камера казалась мне тогда в высшей степени неудобной. Пол грязный, водопровод плохой… Знала бы я тогда, в каких камерах ему еще придется сидеть!
Его разместили вблизи от камеры с душевнобольными, которые выли, орали ночи напролет. Позаботились и о том, чтобы он слышал вопли избиваемых во дворе. К их ртам иногда подносили микрофоны. Но сломить его оказалось невозможно.
— Я крепкий орешек, — заверил меня отец. — Меня не так просто расколоть.
За стенами тюрьмы режим свирепствовал все разнузданнее и в начале января 1978 года решился на массовую бойню. Еще до того, как меня и мать арестовали, ПНП призвала отметить 5 января, день рождения отца, как День демократии. Рабочие Колониальной текстильной фабрики в Мултане, бастовавшие за повышение зарплаты и утраченные привилегии, собирались устроить в этот день демонстрацию. Но армия нанесла упреждающий удар.
За три дня до Дня демократии военные заперли ворота фабрики и, взобравшись на крышу, расстреляли собравшихся во дворе рабочих. Столь жестокой бойни давно не случалось на всем субконтиненте Индостан. Говорили, что погибли сотни рабочих. Точно никто так и не узнал. Сообщали о двухстах погибших, о трехстах. В течение нескольких дней тут и там неожиданно обнаруживались тела расстрелянных: в окрестных полях, в придорожных канавах. Зия предупредил рабочий класс Пакистана, главную опору ПНП: кто не согнется — сломаем.
Этот День демократии стал одним из наиболее тяжких преступлений военного режима. По всей стране тысячами арестовывались сторонники Пакистанской народной партии. Жить в Пакистане становилось все опаснее.
Порка стала повсеместным явлением. К ней могли приговорить любого, кто выкрикнул лозунг «Да здравствует Бхутто!» или «Да здравствует демократия!», у кого обнаружили флаг ПНП. Приговор тут же, часто в течение часа, приводился в исполнение, потому что гражданские суды еще рассматривали апелляции. В тюрьме Кот-Лахпат приговоренных привязывали к специальному станку, рядом стоял врач, следил, чтобы наказываемый не умер во время порки. Часто потерявшему сознание подносили к носу нашатырный спирт, чтобы он очнулся и смог дополучить предписанное число ударов, обычно от десяти до пятнадцати.