Полиция появилась в доме доктора Ниязи через два дня. Его арестовывали дважды, в первый раз его оторвали от пациента под наркозом. «Дайте мне час, чтобы закончить», — попросил он полицейских, но ему отказали, он вынужден был оставить пациента в кресле. Во время первого ареста полиция устроила в доме ночной обыск, все перерыла в поисках чего-нибудь криминального. Нашли бутылку вина, подаренную американским коллегой доктора Ниязи, протезистом, наезжавшим в его клинику каждые три месяца. Доктора Ниязи обвинили в хранении дома алкогольных напитков.
Доктор Ниязи провел в заключении полгода — по «алкогольному» обвинению. Он не член ПНП, вообще политикой не занимался. Когда его выпустили, отца уже перевели из Кот-Лахпат в камеру смертников Центральной тюрьмы Равалпинди. Доктор Ниязи подал заявление на посещение отца, но ему отказали.
21 июня 1978 года. Центральная тюрьма Равалпинди. Мой 25-й день рождения.
Я сижу в маленькой комнатке в отеле «Флэшман» в Равалпинди. Сегодня день свидания с отцом. То и дело поглядываю на часы. Мать задерживается. Адвокаты отца добились судебного разрешения на совместное посещение отца в мой день рождения. Уже полдень. С девяти утра я жду, когда полиция доставит ее на самолете из Лахора. Вечно у них все не так.
Я обеспокоена состоянием здоровья матери. У нее ужасные головные боли, она очень быстро устает. Свалившиеся на нас невзгоды оказали разрушающее воздействие, она заметно сдает, давление все падает. Дважды в самолете, при полетах между Лахором и Равалпинди, мать теряла сознание. Адвокаты ходатайствовали о переводе ее в Исламабад, откуда легко доехать до Равалпинди по шоссе, но ее по-прежнему удерживают в Лахоре. Снова она одна. Чуть скрашивает ее одиночество котенок Чу-Чу, которого я контрабандой пронесла в кармане. Мама говорит, что с ним жизнь не кажется такой противной. Котенок держит лапку на ее руке, когда она возится со своими пасьянсами.
Разглаживаю свой шальвар хамиз. Хочу в свой день рождения выглядеть поприличнее, показать родителям, что я не пала духом. Час дня. Два часа. Это одна из их любимых уловок. Сколько уже раз так было за время моего заключения: подготовлюсь к указанному ими же часу, и жду, жду час за часом, томлюсь в безвестности. Свидания с отцом раз в две недели помогают мне держаться, и военные это знают. И потому опаздывают, и мне остается лишь полчаса, чтобы увидеться с отцом. А то и вообще могут не приехать. Распоряжение суда… Что им суд!
Три часа. Полчетвертого. Тюремные правила определяют время свидания до заката, с заходом солнца все посетители должны покинуть тюрьму. Вспоминаю мой прошлый день рождения. Праздник на газонах Оксфорда кажется событием столетней давности. Да и было ли это вообще…
Четыре. Наконец-то узнаю, что мать прибыла в аэропорт.
— С днем рождения, Пинки! — Она обнимает меня у входа в тюрьму.
Нас обеих ведут к камере отца.
— Нам повезло, что ты родилась в самый длинный день в году, Пинки, — улыбается отец, когда мы наконец до него добрались. — Даже всемогущие защитники отечества не могут приказать солнцу уйти за горизонт раньше.
Его перевели в другую камеру, выходящую во внутренний двор. По периметру двор окружают армейские палатки. У входов расставлены солдаты-часовые. Это у них называется беспристрастным гражданским судом. Настоящая военная операция! Мы в военном лагере.
Камера размером шесть на девять футов. Дверная решетка комнаты надзирателей затянута москитной сеткой,
здесь же в воздухе носятся стаи мух и кровососущих насекомых. Под потолком висит вниз головой спящая летучая мышь. По стенам шмыгают бледные, как будто выцветшие ящерки.
Мать показывает на голую металлическую койку.
— Я две недели назад послала тебе матрас. Не дали?