— Где моя мать? — спросила я у группы полицейских, дежуривших в комнате.
— В Центральной тюрьме Карачи.
— В «доме отдыха»? — Домом отдыха называли относительно комфортабельную гостиницу, в которой останавливались посещающие тюрьму официальные лица. Там вначале содержали отца.
— В камере.
Я ахнула. Моя мать, вдова бывшего премьер-министра, в камере класса С без водопровода, без постели, без воздуха!
— Куда вы меня отправите?
— К матери. Но они лгали.
Пять дней меня продержали в «доме отдыха» Центральной тюрьмы Карачи. Никто не говорил мне, где мать, прикидывались незнающими, не желали даже сказать, в Карачи ли она. Мне отказали в свидании с адвокатом. У меня не было с собой никакой одежды, лишь то, в чем меня арестовали. Ни расчески, ни зубной щетки и пасты — ничего. Я лечилась от проблем женского характера, вызванных напряжением, мне нужны были лекарства, но ни врача, ни женщины, с которой я могла бы поделиться, сказать, в чем я нуждаюсь, не было.
— Сегодня ночью, в полтретьего, вас заберут. Будьте готовы, — сообщил, входя ко мне, начальник тюрьмы вече ром 12-го. Выглядел он испуганным.
— Куда? Никакого ответа.
— Где моя мать? Снова молчание.
Впервые я испугалась. Слышала я толки, что тюремное начальство иногда вывозит ночью неудобных узников в пустыню и тайком убивает их. Тела спешно закапывали, а родственникам сообщали, что они либо убиты при попытке к бегству, либо нежданно-негаданно скончались от сердечного приступа. Прибыв в «дом отдыха», я сразу же написала письмо в Верховный суд Синдха, обжалуя свой арест и требуя либо провести суд, где я смогу защищаться сама, либо допустить ко мне адвоката. Теперь я лихорадочно искала возможность переправить это письмо.
— Отошлите это письмо в суд, — шепнула я тайком од ному из надзирателей, дожидаясь, когда за мной прибудут. Он без слов спрятал письмо в карман. И то слава богу. У меня появилась надежда. По крайней мере, если письмо дойдет, можно будет проследить, откуда меня вывезли.
В полтретьего прибыл фургон, набитый женщинами-полицейскими, а также несколько грузовиков с полицейскими и солдатами. Меня на большой скорости повезли в машине с затемненными стеклами, как будто боялись засады. Вдруг машина остановилась, я услышала переговоры по радио.
Сопровождающие получали инструкции, что со мной делать дальше, и я поняла, что нахожусь в аэропорту. Куда меня отправят, оставалось, однако, неясно. Но если это регулярный рейс… Расписание полетов я помнила целиком, но в это время вообще никаких вылетов. Может, в Ларкану, утешила я себя. Может быть, специальный военно-транспортный самолет ради секретности. Может быть, ждут его приземления. Но моторов не слышно. Так я сидела и ждала, сидела и ждала, пока не начало светать.
В 6.30 на летном поле появился рейсовый самолет. Меня загнали в салон, одна надзирательница села рядом, две сзади, две через проход.
— Куда мы летим? — спросила я стюардессу. Надзирательница не дала той ответить.
— Вы под арестом, не имеете права ни с кем разговаривать.
Что происходило? Газет я не видела все пять дней, проведенных в тюрьме в Карачи, не имела представления о причинах столь жесткого обхождения со мной и с матерью. Понятно, что основная причина — образование Движения за воссоздание демократии и брошенный генералам вызов, именно это вызвало волну арестов. Но в течение недели перед моим арестом в газетах ничего экстраординарного я не заметила. Что дало толчок этим новым бесчинствам режима? И почему на лицах сопровождающих меня женщин в форме такой страх? И на лицах пассажиров.
Стюардесса передала мне газету. Большинство материалов не о ДВД, а об угоне самолета. Угонщики потребовали освобождения пятидесяти пяти пакистанских политических заключенных и приказали лететь в Кабул, столицу Афганистана, где они расстреляли одного из пассажиров. Названо имя: майор Тарик Рахим, бывший адъютант моего отца. Затем пилота заставили лететь в Дамаск, столицу Сирии.