— Мне и самой понравились, — согласилась Зоя. — Фактически первые комиссионные, которые я получила, когда стала брокером, были от продажи его картин в США. Но тогда еще критики живого места на его работах не оставляли.
— Критики, — прошипела Талия. — Эти бесталанные неудачники, которые пытаются оправдать собственную бесполезность, смешивая с грязью работы, которые сами не в состоянии создать.
— О, я вижу, ты встречалась с моими знакомыми, — удивленно приподняла брови Зоя. Обе улыбнулись. — Как бы там ни было, то была наша последняя остановка, и я одна перла эти картины в студию на третий этаж. Раньше там был пароходский склад. Я была для Эрика человеком новым, так что когда он открыл дверь, лицо у него было любопытным и открытым. И потным. Он был очень, ну просто очень высокий, как и большинство голландцев, под семь футов… жилистый, мускулистый — как профессиональный баскетболист. — Зоя снова прикрыла глаза, мысленно возвращаясь в то время. — Его руки торчали из заляпанной краской толстовки с оторванными рукавами. Ниже — спортивные шорты, но они почти не скрывали эти неправдоподобно мускулистые ноги; а на его плечах висело полотенце. — Зоя открыла глаза и посмотрела на Талию. — За его спиной, внутри на потертом полу стоял спортивный тренажер со штангой. И по всему телу Эрика стекал пот.
— Судя по твоему голосу, тебя от этого зрелища как молнией шарахнуло.
— Еще как, — сказала Зоя, вяло улыбнувшись. — Шарахнуло. Разряд у него получился что надо. Мир вокруг испарился в мгновение ока. Может, это был запах пота, может, вид его замечательного тела, но я застыла как соляной столп. Вдруг я почувствовала, что у меня все намокло. Мне было двадцать, и я никогда не была настолько ошеломлена. — Зоя притихла, глядя куда-то в пространство.
— Ну и дальше? — напомнила Талия.
— Я была настолько ошарашена, что выронила обе картины. Стук упавших картин разбил мгновение вдребезги. Художник взглянул на меня сверху вниз, понял, зачем я пришла, забрал картины и захлопнул дверь перед моим носом.
— Вряд ли тебя это остановило.
— Что ты. Нисколечко. Он меня приворожил. Каждый день до работы, после работы и почти каждый обеденный перерыв я зависала в маленьком баре через канал напротив его студии и ждала, когда он появится. Довольно скоро я стала понимать, кто к нему ходит: поставщики, люди в машинах с шоферами, личности в собственных дорогих авто. Я поняла две вещи: первое — он не просто очередной нищий художник, и второе — мне действительно нравятся его картины.
— До или после того, как у тебя взыграли гормоны?
— До… и очень «после», — ответила Зоя. — Короче, как только он выходил из здания, я шла за ним.
— Следила?
— Можно и так сказать. Но прошла неделя, и стало ясно, что каждый вечер около восьми он ходит обедать в маленький индонезийский ресторан на Рембрандтсплейн. Как часы.
— Так ты и стала поклонницей индонезийской кухни.
— Кстати, она и правда очень хороша, — не стала отказываться Зоя. — В первый вечер, когда я там сидела, он сердито на меня взглянул и прошел мимо. В следующий вечер он сделал вид, что меня не заметил, и попросился за столик подальше — насколько вообще было возможно в этом ресторанчике.
— А в третий вечер?
— До третьего вечера я зашла в магазинчик на Кальверстраат и купила самый тонкий, самый откровенный и самый просвечивающий вязаный топ, который только смогла найти. К тому же на размер меньше, чем я обычно носила, и я надела его без лифчика. Чтобы добраться до ресторанчика без хлопот, пришлось накинуть сверху блейзер, но когда Эрик зашел в «райсттафль», я выскользнула из блейзера и слегка потянулась. Целый день репетировала.
— Попробую угадать. Он подсел к тебе за столик?
— Ах-ха. Как только челюсть с пола подобрал, — хихикнула Зоя. Талия тоже захихикала.
— А потом что?
— Ну, толком не помню, что мы там ели, о чем разговаривали. Зато прекрасно помню фейерверк, который чуть не разорвал меня той ночью.
— Твой первый оргазм?
— Ага, первый без батарейки.
Талия снова хмыкнула.
— Как бы то ни было, после этого мы целый месяц каждый вечер встречались, и каждый вечер — «райсттафль» и секс. Но время шло, и мы все больше говорили о его искусстве, о критиках, о реставрационном деле, которое, по его словам, приносило ему основной доход. И чем больше он злился, тем более волнующим был секс после… Однажды утром, — продолжала Зоя, снова глядя куда-то в пространство, — в июле, насколько я помню, я встала раньше него и отправилась бродить по его студии. Зашла в помещение, где он работал над своими картинами. Помню, там был дивный фламандский свет — он падал сквозь забрызганный битумом стеклянный потолок, и вся комната выглядела сияющим натюрмортом Вермеера: кисти, краски, баночки с растворителями, коробочки, шпатели… Я прошла через студию в его реставрационную мастерскую. Там на мольбертах стояли, дожидаясь своей очереди, с полдюжины полотен на разных стадиях очистки и реставрации. Помню, там был Сезанн, которого прислала ему галерея из Германии, Гейнсборо, присланный из Америки. Критики могли ненавидеть Эрика, но даже враги признавали его талант реставратора.