Алана Инош
Дочери Лалады. (Книга 1)
1. Зверь. Хлеб с мёдом. Заяц
Если б можно было эту историю спеть песней – спела бы, да голос дрожит, как последний листок на осеннем ветру, а горло сжимает безжалостная рука молчания. «Тише», – прикладывая палец к губам, шепчет зимняя ночь. – «Это только твоё переживание. К чему перекладывать хотя бы его часть на чужие плечи? К чему слушателю этот груз?» Но песня рвётся из души, стараясь высвободить уже окрепшие крылья. Она стремится в бескрайний небесный океан, где ей будет привольнее, чем в тесном и тёмном уголке моего сердца.
Лети, песня. Пусть тень твоих крыльев скользит по заснеженным равнинам и ласкает заснувшую до весны землю, возвещая скорый поворот солнца в сторону лета. А там и до листопадного шёпота рукой подать, да до рябиновых холодных рассветов – той поры, в которой и берёшь ты своё начало, песня…
Тощая холщовая котомка с несколькими яблоками и заплесневелой горбушкой хлеба упала из перепачканных грязью и кровью рук, и их обладательница увядшим цветком легла на траву. Подхваченные вокруг лба плетёным трёхцветным шнурком рыжевато-каштановые волосы разметались вокруг её головы. Тропинка убегала в пламенеющий всеми осенними красками лесок, но у девушки уже не осталось сил по ней идти. Кое-как замотанные замурзанными тряпицами раны сочились кровью, и с болью из тела по каплям утекала жизнь… Сырая холодная земля впитывала её, и одно только утешало несчастную: весной она вернётся в этот мир. Вырастет травой, закачается молодым деревцем. А там, где упали капли её крови, поспеют летом алые ягоды. Нарядный, юный, светлый лес грустно шелестел, облетая, в золотом полусне – в косых лучах вечернего солнца.
Верной подруги, домры, больше не было у раненой путницы: инструмент вырвали из её рук и разбили люди в городе – гранитно-серой враждебной глыбе. Они же забили камнями и Цветанку – ту, без чьих мягких рук сердце девушки не хотело больше биться. Её золочёные ромашковым отваром волосы почернели от пропитавшей их крови, а полные слёз васильковые глаза мёртво застыли, глядя в далёкое, безжалостное небо и как бы спрашивая: «За что?» Вот такой скиталица видела подругу в последний раз…
А теперь она сама умирала на опушке леса. Холодящее дыхание Маруши уже наползало на неё, окутывало, затягивало… Богиня смерти и мрака уже вытянула трубочкой губы, чтобы вместе со звуком имени всосать и душу своей новой жертвы:
– Дарёна… – прошелестело в зябком вечернем воздухе.
Золотисто-карие глаза девушки закатились, в ушах стоял мертвенно-сухой стрекот, да позванивали невидимые бубенцы, провожая её в последний путь. Рядом сиротливо валялась котомка с яблоками, которые Дарёне было уже, по-видимому, не суждено съесть. Она спаслась от этих зверей в людском облике, но только лишь для того, чтобы проститься с жизнью здесь, на прохладном осеннем просторе.
«Звяк, звяк, звяк», – серебристыми гроздьями сыпалась прощальная песня бубенцов, берёзово-светлая и совсем не страшная… Мир раскачивался, шелестел и гудел в погребальном плясе вокруг девушки – медленно, зачарованно.
«Звяк, звяк, звяк…» Листья падали, устилая ей путь в совсем иные леса, по ту сторону Туманной Реки, в Марушино царство.
Но слишком долго и мучительно вытекала из обессиленной путницы жизнь. Уже синий полог сумерек спустился на лес, резкий холод железными обручами стискивал ей руки, ноги и грудь, а она всё ещё дышала и бредила Цветанкой… Тёмные, почти чёрные сгустки крови в волосах подруги, медовые пряди которых она так любила пропускать между пальцами; удивлённо приоткрытые невинно-розовые губы, которые она целовала тысячи раз неприкаянными ночами в их бесконечных скитаниях по дорогам княжества Воронецкого…
Дарёна играла, Цветанка пела, а люди слушали. Кто давал деньги, кто – еду. Так и жили они, беспризорные и бездомные, но весёлые. Ветер трепал их, дожди мочили, солнце сушило и грело, а от лихих людей берегло Цветанкино заговорённое ожерелье из красного янтаря. Берегло, пока певунья не подарила его зеленоглазой девчонке в приморском городишке под названием Марушина Коса. Пронизывающий ветер, непролазно грязные улочки, деревянные домишки, рыбацкие лодки, сети, рассохшаяся старая пристань – городок этот больше походил на разросшуюся деревню. И название…
Уж лучше было поселению на побережье дышащего вечным холодом и туманом Северного моря называться Бычьими Хвостами, Дураково или каким-нибудь Хренгородом, чем носить имя зловещей Маруши… Может, оно-то и принесло бродячим музыкантшам беду.
Изумрудные с золотыми крапинками глаза юной чертовки из Марушиной Косы чуть не вбили между девушками клин. Пока они жили на постоялом дворе в том городе, питаясь бессменной надоевшей рыбной похлёбкой с луком, Цветанка почти еженощно пропадала куда-то, а возвращалась под утро со вспухшими от поцелуев губами и хмельным взглядом. И плевать она хотела на выстуживающий до самого нутра ветер и промозглый туман, а скудная еда казалась ей сказочным пиром: новое увлечение зажгло неугасимый шальной огонь в глазах Цветанки. Разобравшись, что да как, её кареглазая спутница собралась в дорогу и сказала: – «Или ты уходишь отсюда со мной, или оставайся тут и живи сама, как знаешь».
Увы, верностью бесшабашная красавица Цветанка не отличалась… Почти в каждом городе она не упускала возможность завести дружбу с какой-нибудь хорошенькой девчонкой. Ей – забава, а Дарёне – мучения…
Саму Дарёну красивой назвать было нельзя, разве что большими янтарно-карими глазами с густыми ресницами можно было залюбоваться. Богатством одежды она тоже не могла щегольнуть: носила она порядком выцветшую синюю юбку с белой полосой у края подола, льняную рубашку с вышитым воротником, поверх – непонятного цвета кофту, на ногах – стоптанные и просящие каши башмаки, а на плечах – серый шерстяной бурнус. Вот и весь её наряд. Цветанка же одевалась броско и кокетливо в меру возможностей: то нарядную рубашку прикупит на базаре, то шарф, то красную юбку с оборками и кармашками, то кушак вышитый… Бывало, почти все заработанные деньги спускала она на тряпки, за что и получала от серьёзной Дарёны время от времени крепкий любовный подзатыльник.
Из Марушиной Косы девушки ушли вместе – вернее, уехали с какими-то торговцами на возах, но уже без янтарного оберега: Цветанка легкомысленно оставила его своей зеленоглазой козочке в подарок. На её юбке красовалась новая прожжённая дыра размером в пол-ладони, а на сердце Дарёны ныла свежая рана, причинённая очередной изменой подруги.
И вот – Зимград, стольный город, в котором сидел властелин земель воронецких – князь Вранокрыл. Не чета захудалой приморской дыре: и домов каменных больше, чем деревянных, и улицы вымощены булыжником, и еда не в пример разнообразнее, вот только и дороже…
Через город протекала речка Грязица, деля его пополам. Постоялый двор удалось найти с трудом: нигде не было мест. Хозяин, одноглазый тип с обширной плешью на макушке, как-то странно зыркнул на девушек, волосатой рукой подхватил монеты и показал им самую скверную и бедную комнатёнку под самой крышей. Покрытые пятнами от сырости стены были все в трещинах толщиною в палец, вместо кроватей там прямо на полу валялась пара соломенных тюфяков, а обеденным столом служила единственная шаткая табуретка. Сквозь маленькое пыльное и затянутое паутиной окошко внутрь проникало ничтожно мало света.
«А получше ничего нет?» – спросила Дарёна.
«Это всё, что есть тут за ваши деньги», – хмыкнул хозяин.