Стоило девушке обратиться мыслями к Лесияре, как та вышла из низенького лесного домика, сложенного из толстых брёвен. В её глазах, осенённых грустной синевой сумерек, читалась тревога.
– Где же они? – вздохнула правительница женщин-кошек, вглядываясь в тёмные верхушки сосен. – Ждана сказала – два дня… Видимо, что-то их задержало. Ладно, будем ждать. Эх… – Княгиня набрала воздуха в грудь, медленно выдохнула. – Тишина-то какая здесь… Пойдём, Дарёнушка, поздно уже. Устала ты, наверно?
Вечерняя тишина и правда насквозь пропитала лес – колдовская, пронизывающе-зябкая. Если б можно было забраться на верхушку одной из этих молчаливых сосен и поглядеть, не едут ли матушка с братьями!… Тревога беспокойным зверьком совала нос во все уголки души и не давала Дарёне покоя. Впрочем, дозорные уже и так смотрели, да не с деревьев, а повыше – с гор, и должны были сообщить княгине, как только что-то увидят.
Повинуясь ласково легшей на плечо руке Лесияры, Дарёна вернулась в домик, в густое, смолистое тепло протопленной сосновыми дровами печки. Домик состоял из единственной комнаты, которая могла служить и кухней, и спальней, и горницей. Посередине – стол, в отгороженном занавеской углу находилась походная постель княгини, в сенях на мягкой куче соломы устроились слуги, закутавшись в шерстяные дорожные одеяла, а обширные полати были застелены пуховыми перинами и такими же одеялами – для Жданы и детей.
– Ложись на моё место, мне всё равно не до сна, – сказала княгиня.
За занавеской Дарёна разделась до рубашки и забралась под одеяло. Постель владычицы Белых гор оказалась самой простой: и подушка, и тюфяк были набиты соломой вперемешку с душистыми травами и сушёными цветами, источавшими светлый, летне-медовый запах. Улеглась Дарёна не сразу: сперва сидела, уютно грея ноги под лоскутным одеялом и расчёсывая распущенные волосы, после вновь заплела косу и только потом коснулась головой подушки…
…И будто выпорхнула невесомой бабочкой из своего тела, взвившись на высоту птичьего полёта. От холодящей, головокружительной скорости хотелось кричать, но у души не было голоса, и Дарёна летела на широких, орлиных крыльях восторга, который, впрочем, скоро сменился звенящей тревогой. Широко распахнутым взглядом Дарёна обнимала сумрачную дорогу и окрестности – спящее поле и неподвижное, тёмное сосновое воинство, пока не заметила чёрную движущуюся точку… Похолодев от радости, девушка ринулась к ней: так и есть, повозка! Матушка, братья! Но что это?… Кто правил четвёркой лошадей? Желтоглазое чудовище, волколак, по-человечески сидевший на козлах и державший в когтистых руках-лапах вожжи… Всполошённой птицей Дарёна отпрянула, но смутное узнавание горько пронзило душу. Кажется, она знала этого зверочеловека с оскаленным частоколом острых зубов… Но откуда?
Оставаясь невидимой, Дарёна прильнула к окошку дверцы. В сиреневом сумраке она разглядела бледное лицо матери, её большие глаза – два ночных озера с печальными звёздочками, мерцавшими на дне. К ней испуганно прильнул Мал – его Дарёна узнала без труда, а вот вместо Радятко напротив матери сидел, скрестив руки на груди, угрюмый незнакомец в чёрном, с гладким, безбородым лицом и тем же желтоватым недобрым отсветом в глазах, что и у чудовища-возницы. Сходство с Радятко у него было просто жуткое.
А что же самый младший братец, княжеский отпрыск, которого Дарёна никогда не видела? Она ожидала увидеть маленького мальчика, но вместо него в повозке ехал сам Вранокрыл, только лицо у него было детски-несмышлёное, будто в теле взрослого человека ютилось недоразвитое, младенческое сознание. Выглядело это глупо и странно, и до Дарёны дошло: это сон. Наяву такой нелепицы просто не могло быть… Находился в повозке и ещё кто-то знакомый, но его Дарёна уже не успела разглядеть.
С хриплым мучительным выдохом она села в постели. За занавеской теплился уютный свет лампы, стёганое одеяло мягко обнимало тело, в тюфяке похрустывала солома… Снаружи тёмными стражами застыли сосны, где-то на заснеженной дозорной вершине вглядывались в западную сторону княжеские дружинницы, а в лесном мраке бесшумно скользили женщины-кошки из отряда Радимиры.
– Что такое, голубка? – Занавеска откинулась под властной рукой княгини, и Лесияра присела на край постели, заглядывая Дарёне в глаза. – Сон привиделся?
Девушка кивнула, поёжившись: видение оставило неприятный след в душе, горевший, как царапины от когтистой пятерни. Пальцы Лесияры коснулись её подбородка.
– Что тебе привиделось, моя хорошая? Это может быть важно.
Дарёна не сразу смогла найти слова, чтобы описать увиденное: слишком зловещим и странным оно было. Холодный мрак, наполнявший сон, просочился в горло и обездвиживал любые попытки речи.
– Ну, ну… – Ладонь княгини солнечным лучом успокаивающе скользнула по волосам девушки.
Дарёна смогла заговорить, только выпив отвара яснень-травы – ещё не вполне готового, но приятно тёплого, душистого и уже обладавшего достаточной для возвращения дара речи силой. Под бровями Лесияры залегла мрачная тень.
– Возница – Марушин пёс? – озадачилась она. – Недобрый сон. Но хорошо, что ты его увидела: пойду, предупрежу Радимиру, чтобы её дружинницы были начеку. А ты спи спокойно, яснень-трава тебя убережёт от ночных страхов.
Лесияра закуталась в плащ и беззвучной тенью покинула домик, а Дарёна сжалась в комочек под одеялом. Как ей не хватало пушистого тепла огромной чёрной кошки рядом… До чего спокойно и уютно было лежать, устроившись внутри мягкого, живого кольца, которым кошка сворачивалась, баюкая Дарёну! А сейчас… От пустоты под боком – хоть плачь, и не уснуть без молочно-тёплого «мррр» возле уха и без ежевечернего сказания о чудесах, творившихся в белогорских землях многие века тому назад. Больше всего Дарёне запомнился сказ о появлении первых оружейниц и история их причёски.
Когда дочери Лалады только начинали осваивать недра Белых гор, происходило очень много несчастных случаев, обвалов – а всё потому, что проникали они в земное чрево без должного почтения к его владычице Огуни. Однажды к женщине-кошке по имение Смилина, синеглазой красавице и обладательнице великолепной чёрной гривы волос, явилась в руднике ослепительная дева, вся охваченная рыжим пламенем.
«Опять вы тревожите мои владения! – разгневанно воскликнула она. – Вторгаетесь, как к себе домой, берёте, что хотите, а мне – никакой благодарности и почтения!»