«Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, — прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. — День короток, а дел невпроворот».
Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. Она поднялась с постели усталая и почти больная. Чудилось, будто подошли они к краю обрыва, а дальнейшей дороги не просматривалось. Куда они подадутся? Какую долю сыщут? Утро между тем было уже в самом разгаре, солнечное и радостное, обещая чудесный день, полный яблоневых чар.
«Ну, приберись тут, собери тёплую одёжу, утварь домашнюю, да испеки нам что-нибудь в дорогу, — наказала Цветанка, сжимая пальцы Дарёны. — К вечеру — либо, на самую крайность, к ночи — буду дома. Не тужи, голубка моя. Не пропадём… Поцелуй-ка меня крепче. Дело мне предстоит непростое».
Тревога снова пробудилась и заныла — привязчивее зубной боли. Покрывая быстрыми, как крылья бабочки, поцелуями всё лицо подруги, Дарёна пролепетала:
«Боязно мне, Цветик… О каком деле ты говоришь?»
Глядя на неё сквозь ласковый прищур, Цветанка провела рукой по её волосам и ответила:
«Должок один. Последний, да важный».
Золотоволосая воровка крепко прильнула напоследок к губам Дарёны и выскользнула из дома.
Полусумрачное пространство кабака шло кругом и раскачивалось. Пьяные рожи вокруг были похожи одна на другую, даже приятелей своих Ярилко с трудом среди них признавал. В нём сидело уже три кружки[5] крепкой браги.
Мужичонка совсем нищенского вида — по всему видно, горький пьяница — топал по дощатому полу чёрными босыми пятками, хлопал себя по бёдрам и коленям, горланя:
Старая старуха,
Слепа, тугоуха,
Зелена мне дай винца,
Да употчуй молодца!
А не дашь мне бражки —
Съезжу по баклажке!
Как по морде двину —
Ляжешь в домовину!
Вари, бабка, зелье,
Внукам на веселье!
Веселиться хорошо —
Тяжело похмелье!
Хряпнем чарочку винца:
Брюхо — будто бочка!
На закуску — огурца,
Склизкого грибочка!
Ох ты, бабка моя,
Бабка-винокурка,
И с кривым ты костылём
Скачешь, как каурка!
Тра-та-та, лепота,
Далеко ли, близко —
Упилися молодцы
До свиного визга!
Тошно стало у Ярилко внутри. Песня про старуху взбаламутила кишки, вспомнились слепые глаза той бабки и тёмная струйка из-под её головы. Брага запросилась наружу с обоих концов. Хитроглазый кабатчик с молодцевато закрученными усами ласково подморгнул:
«Довольно с тебя, Ярилушко. Шёл бы ты до дома, а?»
Это была здравая мысль. Долбанув кулаком по стойке, Ярилко шатко побрёл к выходу. Дверь так и гуляла, так и крутилась перед глазами, не желая стоять на месте. Как в неё попасть? Постояв и прицелившись, парень снова двинулся вперёд… Что-то твёрдое врезало ему по лбу. Ярилко зарычал, но винить было некого, разве что собственные лишние возлияния и дверной косяк. Грязно ругнувшись, он кое-как вывалился на улицу. Поздний весенний вечер, медово-тёплое солнце, густой аромат цветущих яблонь…
«Шагая» руками по бревенчатой стене кабака, а ногами упираясь в шальную, неустойчивую землю, Ярилко отполз за угол. Тот будто нарочно был густо обсажен кустами боярышника — как раз для той цели, ради которой вор и вышел на свежий воздух. Одной рукой держась за стену, он согнулся пополам, и из его рта хлынула пахнущая квасиной жижа. И закуска — копчёное мясо — тоже не удержалась… После облегчения желудка настал черёд мочевого пузыря. Развязав мотню, Ярилко блаженно расслабился. Зажурчало, потекло.
Лёгкое прикосновение к плечу… Померещилось, что ли? Хлопок повторился, а вслед за этим парень услышал знакомый ломкий голосишко:
«Обернись-ка, Ярилко. К смерти надобно лицом стоять, коли ты мужчина».
Вся улица тошнотворно повернулась вокруг конопатого вора. Кабак очутился по левую руку вместо правой, а впереди… Колючие синие льдинки глаз, надвинутая на лоб шапка и расставленные для устойчивости ноги в сапожках. И светлое, холодное лезвие, рассекающее весеннее небо пополам.
«Грязь ты, а не человек, — услыхал Ярилко. — Только со старыми бабушками воевать храбр. Вот же тебе, голубчик мой, — от Зайца!»
Ослепительно-студёная, острая боль пронзила живот. Хрюкнув и булькнув горлом, Ярилко увидел уже обагрённый кровью нож. По ногам потекло что-то тёплое, обильно заливая их и заставляя ткань противно липнуть к телу. Теперь васильковые глаза смотрели на него сверху, а сам он стал намного ниже ростом, упираясь в землю не сапогами, а коленями. Тонкая рука безжалостно откинула ему голову назад, вцепившись в волосы, а горло рассекла заострённая полоска ясного вечернего неба…