И с этими словами Смилина дерзнула поцеловать огненную деву. Пламя опалило ей губы и язык, но она даже не почувствовала боли.
«Ах, нахалка! — рассмеялась Огунь. — Но сладок твой поцелуй, я б не отказалась ещё от парочки, да только боюсь, что совсем тебя сожгу… Вот, возьми!»
И богиня протянула на ладони объятый огнём уголёк, круглый, как голова. На глазах у изумлённой Смилины на нём проступило её собственное лицо, а пламя, туго охватив уголёк, скрутилось над ним в тонкую нить, похожую на рыжую косу, заплетённую на темени.
«Смотри, земной огонь хочет видеть тебя такой, — сказала богиня. — Исполни его волю, отдай ему свои волосы, оставив только одну прядь на голове. И носи такую причёску всегда в знак почтения ко мне. Взамен я подарю тебе часть своей власти над огнём и земным чревом. Прядь эту береги и никогда не срезай: через неё ты будешь связана со мною. А ежели срежешь, утратишь и данную мной силу, и мою благосклонность».
«Как прикажешь, моя госпожа», — ответила Смилина, опускаясь на колени. Гривой своей она гордилась, но без колебаний склонила голову под очистительный огонь.
Огунь коснулась её волос угольком, и волшебное пламя безжалостно поглотило их все, кроме одного пучка на темени, без ожога вылизав голову Смилины до блеска — чище любой бритвы. Несколько упавших волосков богиня недр подобрала и намотала себе на палец, а уголёк велела Смилине взять с поцелуем из своих уст и проглотить:
«Это — твоя сила, коей ты будешь отныне обладать. Мой дар и моё благоволение!»
Смилина исполнила это с наслаждением, жадно обхватив пламенные уста Огуни и проглотив уголёк, точно ягодку малины. Ладонями она нежно накрыла грудь богини, но ожогов не получила: теперь её руки стали такими жаропрочными, что в них можно было без боли и увечий наливать расплавленную сталь.
Этими волшебными руками она стала творить чудеса, управляясь с металлом, как стряпуха с тестом, придавая ему любую форму — хоть клинка для кошки-воительницы, хоть тончайшей филиграни для украшений белогорской щеголихи. Своей возлюбленной она надела на палец зачарованное кольцо собственного изготовления, с помощью которого та смогла перемещаться в пространстве так же, как это умели делать дочери Лалады.
Слухи о необычном ковале — Смилине, поцеловавшей Огунь — распространились быстро, и другие белогорские мастерицы кузнечного дела потянулись в тот рудник, чтобы тоже попросить у богини недр толику волшебной силы. Однако далеко не всем она дала испрашиваемое и не всех благословила на работу: ещё одиннадцать пальцев у неё оставались без украшения в виде тонкой прядки волос, и из множества желающих только одиннадцать вышли из рудника с гладкими головами и обожжёнными губами. Ожоги зажили, не оставив даже рубцов, а женщины-кошки из обычных кузнецов стали волшебницами. Не зря они принимали из уст богини огненный поцелуй: им не требовалось теперь даже огнива, пламя они могли просто выдувать из себя. Своё искусство они передавали по наследству, позволяя ученицам проглотить уголёк, зажжённый от своего внутреннего огня.
Итак, изначально первых мастериц было двенадцать — столько же, сколько пальцев насчитывалось на руках Огуни. Со временем их стало больше, оружейно-кузнечное и горное дело процветало, а все, кто посвящал себя ему, обязаны были брить голову, оставляя пучок на темени для заплетания в косу, дабы не утратить связи с хозяйкой недр и заручиться её благоволением. Считалось, что эта причёска оберегала от несчастного случая, а её отсутствие вызывало гнев Огуни, и потому без неё нельзя было соваться ни в рудник, ни в кузню. Мастерица Твердяна, к слову, вела свою родословную от той самой Смилины — черноволосой женщины-кошки, впервые сорвавшей с уст Огуни пламенный поцелуй. Как и достославная родоначальница, она была лучшей из первых, а от своих сестёр по оружейному делу отличалась тем, что, кроме выдувания огня, могла поджигать и одним взглядом.
Вспоминая это сказание, Дарёна на некоторое время почувствовала тепло Млады, а выступившие было слёзы высохли. Конечно, это не могло заменить живого присутствия чёрной кошки в её изголодавшихся объятиях, помогло лишь немного согреться и нырнуть в мягкую, как кошачья шерсть, дрёму. Но ненадолго. Весенним громом над Дарёной раздался радостный голос Лесияры:
— Вставай, моя хорошая. Они едут! Дозорные с горы Сторожевой доложили.
Встрепенувшись, Дарёна резко села — даже голова закружилась. В окошко по-прежнему заглядывали синие сумерки, но уже предрассветные.
Не став даже расчёсывать и переплетать косу, она быстро оделась и вышла из домика к ожидавшей у входа княгине. Улыбнувшись, Лесияра взяла девушку за руку и сказала: