Та ласково потёрлась ухом о её щёку и положила голову на лапы — очень, очень усталая кошка.
— Твердяна сказала, ты наглоталась хмари… Тебе уже лучше? — спросила Дарёна, почёсывая загривок огромного зверя.
«Получше, лада моя, — прозвучал в голове ответ. — Не могу без тебя, вот и пришла, чтоб в глазки тебе заглянуть».
Под лопаткой кольнуло, и Дарёна, не сдержав короткого стона, вынуждена была лечь. Кошка настороженно приподняла голову.
«Болит?»
— Немножко, — прошептала девушка.
«Лесияра тебя в Лаладиной пещере лечила, — сказала Млада. — А потом ещё моя родительница помогла, вместе они тебя и вытащили. Рана уж на следующий день затянулась, но спала ты долго… Шрама не останется, но ныть временами, наверно, будет. С нашим оружием шутки плохи».
Улегшись в обнимку с кошкой, Дарёна промолвила задумчиво:
— Лаладина пещера, говоришь? Мне там прекрасная дева явилась, в венке и белой рубашке, босая… Поцеловала меня и сказала, что теперь всегда будет со мной. А потом ушла… до весны.
«Мрррр… — Млада пощекотала Дарёну усами. — Вот оно как вышло. Это Лалада тебя в свой круг приняла, обычно это на предсвадебном обряде делается… В пещере этой. Там даже зимой тепло и светло, дух Лалады там живёт круглый год. Это — место силы. Оно не единственное, есть ещё несколько. Зимой, когда наша богиня уходит, без них было бы трудно».
У кошки вырвался длинный, душевный зевок. Широко разинув розовую пасть и показав огромные, в палец длиной, клыки, она с клацаньем захлопнула её.
«Можно, я посплю тут с тобой, ладушка? Нездоровится мне ещё слегка, а когда ты со мной — мне легче…»
— Спи, родная. Я буду беречь твой сон…
Вороша пальцами чёрную шерсть, Дарёна млела в тепле огромного пушистого тела рядом с собой. Под лопаткой ещё покалывало, и с этим, похоже, предстояло жить. Если Нярина и осушит её слёзы, то эта боль останется навсегда — на память о Цветанке.
*
Радятко, растянувшись на можжевеловой подстилке, подставлял спину венику, которым его усердно нахлёстывал Мал. Уже помытый Яр сидел с матерью в предбаннике и пил отвар яснень-травы с мёдом, а старшие братья прогревали косточки поосновательнее. В густой завесе пара блестели их угловатые мальчишеские тела; окуная мочалку в бадейку с отваром мыльного корня и от старания высунув язык, Мал хорошенько растирал брата, а когда проходился по рукам, вдруг заметил:
— А это у тебя что к пальцу пристало? Дай-ка, уберу.
— Не трожь, — ответил Радятко, пряча руку. — Смола это сосновая. Ноготь нарывает, вот и приложил, чтоб болячка не раздулась.
— А-а, — протянул Мал. — Понятно.
«Хоть ноготь да оставь сухим, иначе потеряем мы с тобой связь», — наказывал отец, и Радятко помнил об этом. Чем ближе они подъезжали к Белым горам, тем ярче блестели глаза матери, вызывая в душе Радятко глухой ропот негодования. Он знал этот блеск, который всегда появлялся, когда мать рассказывала о женщинах-кошках и их правительнице Лесияре; гнев достиг своего пика и впился в сердце разозлённой гадюкой, когда Радятко увидел, как мать и владычица Белых гор смотрели друг на друга при первой встрече на дороге. Соперница, из-за которой отцу не досталось оберегающей любви матери, не уступала в росте самым высоким воинам Воронецкого княжества, а в её телосложении сочеталась мужская сила и кошачье-женская гибкость. Большие глаза наполняло спокойное сияние, от которого с непривычки становилось сперва не по себе, а потом под сердцем начинала шевелиться зовущая ввысь тоска по недосягаемому небу, в котором дано летать только птицам. Смутная, беспричинная и мучительная зависть к этим птицам и к этой спокойной чистоте взгляда, которой простым смертным не достичь…
Подстреленную Дарёну княгиня Лесияра подняла бережно и любовно, как свою дочь, а мать смотрела на правительницу женщин-кошек с надеждой на спасение и с этим проклятым блеском в глазах, которого не мог добиться от неё ни один мужчина на свете… И который она так и не подарила отцу, сделав его уязвимым перед бедой.
На сердце мальчика калёным железом было выжжено: если бы не Лесияра, отец был бы сейчас с ними. Это стало неоспоримым законом, непреложной истиной, горькой и единственной правдой, о которой умолчала мать, и которую открыл Вук — отец, отрёкшийся от своего прежнего имени. Радятко стиснул зубы и закрыл глаза, стараясь отогнать от себя светлое видение лица белогорской княгини.
Хлесть! — веник больно врезался в тело пониже спины.
— Сдурел?! — взревел Радятко, подскочив на полке.
Мал трясся от хохота, блестя зубами. Возмущённо схватив другой веник, Радятко окунул его в кипяток и принялся гоняться за братом по всей парилке, в конце концов настиг и назидательно отхлестал по тому же месту.