Но Древец был непреклонен.
– Язык мой болтать устал. Завтра продолжу.
Невзора понимала, отчего он оборвал свой рассказ: кто бы не устал, вкладывая столько сил и страсти в повествование! Это было целое представление, искусное и вдохновенное лицедейство, Древец заставлял слушателей видеть всё, о чём шла речь – во всех красках, во всех подробностях. По мановению его руки поднимались горы и леса, текли реки, колыхались цветы, а войска схлёстывались меж собой в кровавой сече.
– Ты всё это выдумал или слышал от кого? – спросила его Невзора.
– Мне дух этого витязя всё нашептал, – усмехнулся оборотень-рассказчик. – Всё, что с ним приключилось, поведал. А я только пересказал.
С наступлением утра Марушины псы перебрались в укрытие – рукотворную подземную пещеру, от которой в разные стороны ответвлялись ходы. Звались они Волчьими ходами; Невзора знала о них и раньше, но опасалась совать туда любопытный нос. Лесные оборотни прорыли их в старые времена, чтобы передвигаться или прятаться в светлое время суток; стенки ходов были укреплены толстыми деревянными балками по всем правилам строительного искусства. Члены стаи устроились на дневной отдых, но спали чутко, вполглаза: то у одного, то у другого порой вздрагивало ухо, улавливая малейший звук.
Жёстко было Невзоре на твёрдом, холодном земляном полу пещеры, да и душу давил груз невесёлых дум – вот сон и бежал от неё. Мягкий звериный нос ткнулся ей в щёку, и она, вздрогнув, разомкнула веки. В полумраке над ней склонилась Лелюшка в волчьем облике: охотница узнала её по глазам. Если внимательно всмотреться, морды Марушиных псов различались так же, как и человеческие лица. У Лелюшки морда была по-лисьи острая, большеухая и совсем не такая грубая и страшная, как у Ерша. Вожак, свернувшись клубком, служил своей жене и отпрыску ложем для сна. Муравка с ребёнком устроились на нём уютно и удобно и отдыхали без забот, а Ёрш был им и постелью, и чутким стражем.
– Чего? – спросила Невзора, приподнимаясь на локте.
Лелюшка легла рядом и свернулась.
«Можешь спать на мне, подруга. Теплее и мягче будет, чем на земле-то».
Невзора приняла её предложение и привалилась к тёплому, мохнатому звериному боку. Как она впоследствии узнала, это у Марушиных псов было знаком особого расположения и дружбы, а также любовного отношения: так волк заботился о своей волчице и детёныше, дабы они могли отдыхать с удобством. Лелюшка прикрыла ей ноги хвостом, словно одеялом, и вскоре Невзора начала проваливаться в гулкую зыбь дрёмы. Сон навалился на неё, обездвижил тело и поглотил душу огромной, как пещера, тёмной пастью.
И всё же спала она беспокойно, то и дело выныривая на поверхность яви. Может, мешал ей тусклый свет дня, пробивавшийся во входное отверстие пещеры, а может, металась душа в преддверии превращения – человеческая часть души. Зверь жил в ней с детства, становясь с годами больше и сильнее, но Невзора страшилась его полной победы. Он был жесток и беспощаден, его заботила лишь своя выгода, в его сердце не было места привязанностям. Она знала уродливое, бесчеловечное нутро этого зверя-одиночки, холодного, ожесточённого чудовища, которое не пожалело бы и о Ладушке, случись с нею несчастье. Будучи сам живучим и выносливым, зверь не питал сочувствия к слабым и нежизнеспособным. Сильный выживает, слабый гибнет; раненого добей, падающего подтолкни – так он рассуждал. С его точки зрения, все люди были слабы и не заслуживали ни сострадания, ни уважения. Он уважал только одно право – право сильного.
Если бы не Ладушка, зверь давно победил бы. Ни об отце, ни о матери, ни о братьях не жалела Невзора; с ними у неё никогда не было крепкой душевной связи, в собственной семье она выросла чужаком, приёмышем. Только страстная нежность к Ладушке мерцала жаркой звёздочкой в холодном мраке, только за неё Невзора цеплялась, как за спасительную соломинку. Но слишком хрупкой была эта соломинка... Не станет её – и какая сила будет питать человеческое сердце в звериной груди? Если единственный путеводный лучик света погаснет, как найдёт она дорогу в темноте?
«Чего ворочаешься? – проворчала Лелюшка. – И сама толком не спишь, и другим не даёшь...»
– Прости, – выдохнула Невзора чуть слышно. – Тяжко у меня на сердце.
Остаток дня до наступления сумерек она лежала без сна, в томительной неподвижности, боясь причинить Лелюшке неудобства.
На закате она выбралась из пещеры и слушала вечерний лес, сидя на траве и обхватив колени руками. Последние лучи ласково румянили верхушки деревьев, и в этой безмятежности было разлито такое одиночество, что из горла рвался волчий вой. Из пещеры доносились голоса: оборотни уже не спали, но ждали захода солнца, чтобы выйти. Когда оно скрылось и лес погрузился в голубые сумерки, из пещеры показалась лохматая голова Ерша. Выпрыгнув на траву, он встряхнулся. На Невзору он даже не взглянул.
За ним вышли все остальные – кто в человеческом облике, кто в зверином. Муравка опять кормила своего младенца; она была освобождена от охоты, пока дитя не подрастёт. Остатков вчерашней добычи хватило на один укус – так, червячка заморить; те, кто отдыхал прошлой ночью, в свой черёд отправлялись на промысел, а те, кто добывал пропитание, оставались их ждать.
– Я принесу тебе чего-нибудь вкусненького, – с тягучей, томной улыбкой пообещала Невзоре Лелюшка.
От её взгляда нутро охотницы опять обдало жаром смущения. Однако праздно провести эту ночь ей не собирались позволять.
– Для нас тоже работа найдётся, – деловито сказала Размира. На руке у неё висело ивовое лукошко. – Мы с тобой по ягоды пойдём.
Духи-светлячки освещали им дорогу, порхали над малинником, играли в догонялки в зарослях ежевики. Сладкие ягоды таяли во рту, Невзора с наслаждением давила их языком, но к этому удовольствию снова примешивалась печаль: если б Ладушка была рядом... Если бы протягивала свои изящные руки к малиновым веткам, временами бросая ласковый взгляд на Невзору!
– Тоскуешь по сестрице? – проницательно заметила Размира. – А я по своим детушкам тоскую... Не видать мне их больше.
– А как случилось, что ты Марушиным псом стала? – спросила Невзора.
– Пошла на речку бельё полоскать, да припозднилась, солнце уж зашло. А из камышей мне навстречу – оборотень. – Деловито собирая малину, Размира рассказывала спокойно, точно не с нею всё это произошло, а с кем-то другим – сто лет назад. – Рыбу он там ловил, рыбки ему, зверюге, захотелось. А я ему, выходит, помешала, рыбу распугала. Вот он и осерчал да и кинулся на меня. У меня с собой оберег был – щепотка яснень-травы, в тряпицу завёрнутая, на шее висела. Я ему травку эту в пасть разинутую и сунула, прямо в глотку пропихнула... Да о клыки его руку себе до крови располосовала. Так вот и вышло...
– В нос надо было ему сунуть, – сказала Невзора.
– Не сообразила я тогда, времени не было – миг один всего лишь. Пасть его прямо передо мною была, вот и пихнула, куда пришлось. Подавился он той травкой, в воду плюхнулся, а я бельё бросила – и бежать... – Размира бережно высыпала в лукошко целую горсть отборной малины. – Не знаю, что со зверем этим стало, не до него было мне – домой бы добраться. Бегу, спотыкаюсь, из руки кровь хлещет... Прибежала домой, на пороге без памяти рухнула. Муж мой сразу понял, от чьих зубов та рана: охотник он. Рану мне перевязал, до рассвета дал в себя прийти, а наутро, пока детки малые не проснулись, прогнал из дому. К ребятушкам запретил подходить... Дочке, Малоне, тогда два годика было, а сыночку, Звише – три. А под сердцем у меня третье дитя было в то время.
Смолкнув, Размира присела в траву. Духи-светлячки ластились к щекам, а она отгоняла их, как назойливую мошкару. Невзора села рядом: тоскливым эхом отозвался в душе рассказ Размиры.
– Муж сам в лес меня отвёл, дал с собой лукошко со съестным на первое время. Когда вёл, глаза мне завязал и руки спутал. Это чтоб дорогу домой не скоро нашла. Развязал и оставил в чащобе лесной. – Размира чуть заметно вздохнула, поймала пригоршню духов, подкинула и отпустила в полёт. – Мне в первый день кусок в горло не лез, к съестному не притронулась, только сидела да плакала. Шагу с места ступить не решалась, зверей лесных боялась. Ну, а к ночи меня оборотни нашли – Ёрш с Муравкой и ещё кое-кто из стаи нашей. Они не такие были, как тот, которого я на реке встретила; тот злыдень был, а эти подбодрили, утешили, как умели, поесть заставили – того, что в корзинке у меня с собою было. К себе приняли, как тебя сейчас. Так и живу с тех пор.