Одно она знала точно: в первую их встречу она была слепой, а сейчас прозрела. Тайком наблюдая за тем, как Берёзка возится в саду, Гледлид теряла своё сердце – оно нежно таяло в груди, расплывалось тягучим мёдом и шептало: «Прекрасная... Прекрасная...» Когда садовая кудесница взялась за лопату, чтобы выкопать старый, зачахший розовый куст, навья не устояла за деревом.
– Берёзка, ну разве можно в твоём положении? – бросилась она к девушке.
Кажется, она определилась со своими чувствами к ребёнку. Не имело значения, чей он; просто нельзя было допустить, чтоб с этим комочком у Берёзки внутри случилась беда: ведь она ждёт его рождения и, наверно, любит. От её слёз Гледлид трясло, а случись что – слёз будет море... Представив Берёзку убитой горем, навья сама содрогалась от пронзительной скорби. Нет, эта девушка должна смеяться и быть счастливой, а вот плакать – не должна. Ну, разве что от радости.
– А что такого? Мне вовсе не тяжко, – ответила Берёзка, решительно втыкая лопату под куст.
Пришлось отбирать у неё землекопное орудие и снова наблюдать на её лице выражение самого очаровательного возмущения на свете. Берёзка непременно хотела копать сама, и это притом, что в её распоряжении была целая куча садовниц, как нельзя лучше приспособленных для такой работы и, по счастливому совпадению, не беременных. Этого Гледлид никак не могла ни понять, ни одобрить.
– Ты хочешь выкопать этот куст? Хорошо, давай я сделаю это, – предложила она.
– А давай, – вдруг согласилась Берёзка, заблестев неожиданно тёплыми солнечными искорками в глазах сквозь улыбчивый прищур ресниц.
Гледлид диву давалась, как она не разглядела этих искорок в первую встречу. Беспомощная нежность защекотала сердце, но не помешала навье рьяно приняться за работу. Черенок лопаты натирал ладони, длинные волосы путались и мешали, пот лил ручьями, отчего рубашка неприятно липла к телу, но Гледлид старалась изо всех сил.
– Давай-ка гриву приберём, – деловито сказала Берёзка.
Гледлид даже зубами скрипнула и закрыла глаза, когда ловкие пальчики девушки заплясали в её волосах, заплетая их в косу. Щекотные, ласковые бабочки – так она ощущала их невесомые, быстрые касания.
– Обрезать бы их вообще, – подумалось ей вслух. – Жарко у вас тут – всё время будто в шапке меховой хожу.
Эта мысль Берёзке не понравилась.
– Ты что! Такая красота... Не вздумай! – нахмурилась она. И добавила: – Стой смирно, не верти головой.
Она вплела в косу нитку пряжи и закрепила её в узел, чтоб не болталась. Орудовать лопатой стало удобнее, но голова под волосами всё равно потела. Хоть волшебный камень Рамут и приспособил глаза Гледлид и прочих навиев-переселенцев к яркому свету, но лето в Яви казалось с непривычки очень жарким. Гледлид временами даже завидовала причёске Огнеславы.
Она стёрла себе ладони, сломала лопату, вспотела, изранилась шипами, но выковырнула этот проклятый куст из земли. Берёзка принялась рассаживать живые зелёные побеги с кусочками корней, и навья не удержалась – поймала её руки и накрыла своими. Губы Берёзки жалобно приоткрылись, в глазах опять застыло это влажное, солёное «не надо»... Но как Гледлид хотелось слиться с ней в этом садовом священнодействии! Красоту этих мягких губ, огромных растерянных глаз и искусных, колдовских рук нужно было читать, как поэму, смакуя каждое слово и ловя междустрочные смыслы... Не каждому она была доступна, но если уж открывалась, отказаться от неё было уже невозможно.
Берёзка творила свою волшбу, плела её тонкими пальцами пряхи, и ростки на глазах вытягивались вверх, выбрасывали новые листочки, а в груди у Гледлид рождалось другое чудо... Тёплый комочек нежности хотелось оберегать ладонями, прятать от чужих праздных взглядов и заботливо взращивать, питать.
– Научи меня садовой волшбе, а? – попросила она.
Берёзка удивилась этому желанию, но наколола себе палец и велела Гледлид вкусить выступившую красную капельку. Навья еле удержалась, чтобы не сгрести девушку в объятия целиком, и только облизала этот трогательно протянутый ей уколотый пальчик. Лба коснулось тёплое дуновение, сад поплыл вокруг Гледлид в солнечном перезвоне, а глаза Берёзки распахнулись чарующими омутами – до тесноты под рёбрами близкие, до нежного стона нужные.
– Пробуй. Просто дари этому росточку свою нежность.
Гледлид хотела бы отдать нежность Берёзке, которая сама была тонкой, как стебелёк... Пить поцелуями тепло её кожи, радоваться каждой её улыбке, блуждать по таинственным тропинкам её души. Беречь от холодного ветра, от огорчений и бед. Просто греть в объятиях её хрупкие плечики, хранить её сон, заслужить счастье и честь коснуться её кос и запутаться в прядях пальцами. Ведь Гледлид даже не видела под этим бисерным убором и платком, какого цвета у Берёзки волосы... Скорее всего, русые – этакого пепельного, «мышиного» оттенка.
Навья старалась изо всех сил, чтобы росточек подтянулся. «Расти, расти», – мысленно приказывала она ему, но тщетно. Холодок отчаяния уже было повеял ей в спину, но сердце вдруг толкнулось в груди: «Люблю...» Взгляд Берёзке в глаза перекинул мостик между ними, и с ростком начало что-то происходить. Он зашевелился, ожил, выбросил новые листочки, и Гледлид охватила тихая, тёплая радость. Точно такая же радость, только более мягкая, с материнским оттенком, сияла в глазах девушки.
– Твоё сердце оказалось плодородной почвой, – проронила Берёзка.
– Хотелось бы мне, чтобы оно когда-нибудь стало достойным тебя, – прошептала Гледлид, чувствуя, как чудо в груди растёт и крепнет, точно будущий розовый куст.
Она снова натолкнулась на «я не могу» в глазах Берёзки. Грея в руках дрожащие пальцы девушки, она поднимала чудо в груди на новую ступень.
– Ежели потребуется вывернуться наизнанку, перекроить себя и сшить заново, чтобы ты взглянула на меня благосклонно – я готова. Я готова умереть и восстать обновлённой. Я готова ждать столько, сколько потребуется.
Легко сказать: «Готова ждать», – но само ожидание было невыносимым. Лето дышало раскалённым пеклом и звенело гроздьями черешен; измученная шапкой волос на голове и их жаркой тяжестью, Гледлид созрела для решительных изменений в причёске. Ножницы у неё были, а вот за бритвой пришлось идти в ближайшую кузню. Сама мастерица, занятая работой, ни слова не сказала, а вот подмастерья оказались не в меру языкастыми.
– Госпожа, а она тебе, прости, для какого места?
– Для задницы, – процедила навья.
Брови помощниц поползли на лоб.
– О, у тебя там волосы растут?
Гледлид никогда за словом в карман не лезла. Она приготовилась заткнуть рты любительницам подколов, но мгновенно придуманный язвительный ответ пропал втуне: мастерица сама пресекла дальнейшие разговоры.
– Так, голубушки, хватит болтать, займитесь делом!
Получив в своё распоряжение новенькую, остро заточенную бритву, Гледлид закрылась в своей комнате и уселась перед зеркалом. Желание обкромсать всю свою рыжую гриву полностью было огромным, но навья поборола его. «Такая красота... Не вздумай!» – отдалось в сердце тёплое эхо слов Берёзки. Отделив верхнюю часть волос и закрутив их в узел, затылочные и боковые пряди она оставила распущенными. «Клац-клац», – щёлкнули в воздухе ножницы.
В дверь постучали. В комнату заглянула черноволосая и смуглая Рунгирд, соседка Гледлид, которая также теперь трудилась в Заряславской библиотеке.
– Прости, у тебя не найдётся... – начала она, но, увидев ножницы в руках Гледлид и лежащую перед ней на столике бритву, забыла, зачем зашла. – Ой, а что это ты собралась делать?
Гледлид устало закатила глаза к потолку.
– По-моему, Рунгирд, это очевидно. Я собираюсь немного подстричься.
– Прости, что помешала, – пробормотала соседка, намереваясь закрыть дверь.
– Погоди, а зачем заходила-то? – окликнула её Гледлид.
Рунгирд нужен был словарь редких слов и выражений под общей редакцией госпожи Морлейв.