В столовой медсестры стали наперебой заявлять о своей готовности проголосовать за призыв. Слэтри же не сказала ничего, и Салли подумала, что она тоже разделяет ее неясное беспокойство. Слэтри была католичкой, да и фамилия у нее ирландская, а самые рьяные говорили:
— О, они все против!
В Руане день голосования выдался очень холодным, как раз такой, чтобы сквозь зубы процедить «Да». Даже накануне она не знала, как будет голосовать. Вполне возможно, что оставшиеся в безопасности дома потеряли в кровавой бойне братьев, и они вовсе не уклонисты, а просто разумные люди. Да, возможно, не смельчаки. Но неужели это достаточная причина, чтобы гнать их под пулеметы и облака яда? А ее голос давал ей возможность заставить кого-то неизвестного приехать сюда и оказаться убитым. Ее голос мог означать гибель конкретного человека. А она уже и без того насмотрелась на все эти смерти. Поэтому, взяв со стола, за которым сидели старшая сестра и капитан Феллоуз, свой бюллетень референдума и зайдя с ним в импровизированную кабинку для тайного голосования, завешенную грубыми шторами, обычно закрывавшими окна в столовой, она поняла, что не может поставить отметку в квадрате «Да», и со смутным ощущением стыда проголосовала против. Выйдя, она поняла, что даже со своим пока еще не любовником, а другом Чарли поговорить об этом не может. Ведь если он голосовал «за», ему будет нелегко понять ее выбор. В конце концов выяснилось, что противники призыва одержали победу, но перевес составил всего несколько десятков тысяч голосов. И кто-то в столовой, как спустя несколько месяцев в Амьене Кэррадайн, спросил:
— А что наши соотечественники дома? Что они думают?
И тут вдруг Слэтри, вспыхнув от гнева, сказала:
— Возможно, они думают, что уже достаточно похоронили своих сыновей.
Она вспомнила и конец 1917 года, еще в Дёз-Эглиз, до переезда, когда правительство снова поставило перед народом тот же вопрос о воинской повинности, чтобы он проголосовал еще раз. Опять были речи в столовой: майор Брайт и все остальные — «за», а Слэтри по-прежнему «против», хотя и не без сомнений, ведь тогда она еще верила, что Лайонел жив. Салли, как и в прошлый раз, проголосовала «против» — отчасти по тем же причинам, которые диктовал ей разум, отчасти сама не зная, почему. Ее терзал страх за Чарли, и потому она не могла объяснить свое решение даже себе самой. Скептицизм нашептывал ей, что новых призывников пригонят не для того, чтобы сменить таких, как Чарли, убрав их с линии фронта, а для того, чтобы еще сильнее ее расширить, перейти в наступление и понести еще большие потери. Но при этом она все равно смутно надеялась, что ее голос потонет в потоке согласных.
Множество усталых медсестер возбужденно ожидали новостей о подсчете голосов, они были уверены, что в прошлый раз использовались неверные доводы. Но люди проголосовали так же, как Салли. Число противников оказалось даже несколько больше прежнего. Все было решено. Из жителей Австралии никто, кроме добровольцев, не будет перемолот в этой великой мясорубке ненависти, грохотавшей в двенадцати километрах от того места, где сидели медсестры.
И сейчас, за столом у Кэррадайн на пороге весны 1918 года, Салли о всем этом промолчала, а Кэррадайн подлила им обеим еще вина и сменила гнев на милость.
— Мужество — сложный вопрос, — проговорила она. — Порой мне кажется, что мужество проявляют лишь те, кто бежит.
— Да, — сказала Салли. — Иногда мне тоже так кажется.
— Надеюсь, завтра утром, — прошептала Кэррадайн, — у нашей двери появятся деликатный офицер, несколько санитаров и военных полицейских, которые помогут отправить его для продолжения лечения. Но тогда Эрик накричит на меня. И будет меня ненавидеть.
Она пожала плечами.
Кэррадайн беспокоилась, как Салли будет возвращаться в общежитие по этому ненормальному городу, полному солдат. Но Салли спустилась по лестнице и с облегчением вышла на улицу, лихорадочно предвкушая свидание у колокольни.
15. Великий опыт
На следующее утро в 9 часов Чарли внезапно возник у двери колокольни. Она заметила его раньше, чем он ее. В расстегнутой шинели, в одной перчатке, он нервно курил. По одним его движениям она уже могла сказать, что он нервничает как из-за того, что она приедет, так и из-за того, что нет. Его кожа была обветрена как у ковбоя, лицо похудело, и черты еще более заострились. Но это бесспорно был все тот же Чарли, читавший ей лекции о свете и сомневающийся по поводу цвета.