Письмо федеральных властей, оповещавшее о призыве на военную службу медсестер, прибыло вместе с письмом Наоми, и старшая сестра оставила его лежать в комнате медсестер на случай, если кто-нибудь из четверых ее подопечных вдруг не устоит перед приманкой истории. Салли сообщила старшей, что, мол, собралась подать заявление. Вполне возможно, что еще ничего из этой затеи и не выйдет. Но старшая сестра, уроженка Англии, глубоко чтившая и Империю, и ведомую той войну, отпустила Салли.
Салли рассчитывала, что все формальности в Сиднее, связанные с подачей заявления, займут двое суток. И перед отъездом отправила телеграмму, но не Наоми, а их тетушке Джеки, предпочитая остановиться в ее куда более просторном доме в Рэндвике. Салли прекрасно понимала, что это заденет сестру. Та непременно воспримет этот жест как неприязненный в отношении сестры-горожанки и как попытку оградить себя от чувства неловкости, проистекавшего из участия в их совместной акции по милосердному умерщвлению матери. Но душа Салли призывала ее действовать наперекор сестре, довести до понимания Наоми, что не ей пытаться оградить Салли от большой битвы, оставив лишь жалкие крохи дохловатого мира.
К утру прибыв в Сидней и на трамвае добравшись до казарм Виктории, Салли попала в зал для военного обучения, где стояли женщины слегка затравленного вида, и заполнила анкету. Вопросы касались ее стажа и состояния здоровья. Потом встала в очередь для предъявления справки, что она действительно медсестра, и еще справки о состоянии здоровья, выписанной доктором Мэддоксом. Документы принимали пожилой полковник ополчения, державшийся покровительственно, и сидевшая рядом с ним дама в летах с несколько суховатыми манерами. Салли чудилось, что от обеих разграфленных бумажек исходит какой-то убийственный дух, и она с радостью отделалась от них, отдав их куда следовало.
И все же Салли сомневалась, что ее примут. В таком случае она, предприняв эту слабую попытку ухода от судьбы, на долгие годы приструненная вернется к исполнению своих дочерних обязанностей. Салли даже подозревала, что именно такой итог принесет ей не разочарование, а скорее облегчение. Ей хотелось обратно. И тем же утром, покинув зал, она решила вернуться домой первым же вечерним пароходом. Нет уж, раскрутившейся жестяной крыше ее далеко не отбросить, более того, похоже, крыша эта завертелась в обратную сторону и теперь притягивает ее.
Остаток дня они провели с тетушкой Джеки. Та была на добрый десяток лет моложе матери Салли и — выйдя замуж за бухгалтера — не сохранила на себе печать изнуренности, в одинаковой мере присущую всем, кому приходилось иметь дело с дойкой коров и уходом за ними. Тетушка Джеки была жизнерадостной, будучи наделена истинным даром легкомыслия, тогда как мать Салли явно предпочитала стойко безмолвствовать, нежели иронизировать. Тот клонившийся к закату день не был отмечен какими бы то ни было соблазнами городской жизни, призванными утешить Салли, облегчить ей неотвратимое возвращение на ферму. Они посетили лавочку зеленщика-итальянца прикупить колбаски для деток и мужа к ужину. И хотя силы земные порешили теперь величать колбасу «девонской», намекая на ее все же британское, но никак не германское происхождение, мясо пока еще не превратилось окончательно в символ вновь обретенной и солидной британской самоидентичности. Потом бегом к бакалейщику — «Моран и Катон». Вот такие незабываемые столичные впечатления!
Было четыре часа дня. Дети, которым тетушка Джеки прочила университеты, сидели в своей комнате за уроками — каждый за своим столиком, нет-нет, никаких уроков на кухонном столе, так было заведено в этом доме. И тут пожаловала Наоми Дьюренс. На стук открыла тетушка, а Салли сидела за кухонным столом, перелистывая какой-то иллюстрированный журнал. Услышав, кто пришел, Салли, оторвавшись от журнала, вышла встретить сестру. Едва войдя в гостиную, она увидела Наоми, та была в легком синем платье, поверх которого был наброшен белый жакет, а на голове соломенная шляпка с синим же бантом. Ей с непринужденностью горожанки удавалось следить и за одеждой, и за выражением пронзительно зеленых глаз, и за мимикой продолговатого лица, и сохранять на удлиненных губах доставшуюся ей от матери мило-беспечную улыбку. В то же время она не успела избавиться от какой-то застенчивости и при этом испытывала непреодолимую тягу к броскому макияжу. Даже тетушка приветствовала племянницу так, словно та была английской принцессой. С улыбками предвкушения радости на лицах вышли из своей комнаты дети. Наоми принесла коробку шоколада.