На миг Лахлан даже растерялся, не ожидая от muime такой прыти.
- Куда...
Но вдруг необъяснимо помолодевшая старушка, извернулась, как девчонка, и проскользнула мимо, ворвавшись в дом, прежде чем Лахлан успел ее остановить.
Селки, сидящие на земляном полу вокруг костра, подняли на нее удивленные глаза. Старая Мури замерла на пороге, и плечи ее вмиг поникли, да и вся она обмякла, как парус, провисший в безветренную погоду.
- Что же ты наделал, мой мальчик... Что же ты наделал, - не веря, шептала она.
Старушка сделала шаг к селки, настороженно замершим вокруг тлеющего костра, но Лахлан вновь преградил ей путь.
- Не вмешивайся, muime.
Старая Мури тихо выдохнула, будто не слышала его:
- Троих... сразу троих селки поймал...
Не сводя глаз с растерянных морских дев, старуха прикрыла рот ладонью, и все ее лицо исказилось от боли, обратилось чужим и совершенно незнакомым.
Но взгляд Лахлана только стал еще суровей, он весь побагровел, словно бы под натиском зимнего шквала.
- Послушай-ка, muime, - выдохнул он. - Если ты собираешься причитать, то оставь мой дом. Я не буду ничего слушать.
Старая Мури горестно покачала головой.
- Ты стал совсем как отец... - вырвалось у нее.
- Я стал главой семьи, - тут же грозно оправил ее Лахлан, повысив голос. - И в этом доме теперь я решаю, как мне быть. Если ты намерена указывать, что и как мне делать, уходи. Если сможешь смолчать, то оставайся. Но не сегодня.
Лахлан указал пальцем на двери. Его голос все еще отскакивал гулким эхом от низенького косяка.
Спеша к дому, спотыкаясь о выскакивающую из рук сеть и едва не падая каждую пару шагов - думая лишь о том, что в родном taigh-dubh его ждет его милая, нежная селки - так Килан услышал эти жестокие слова. И так он и замер на гребне холма, удивленно уставившись на старшего брата и muime - старую добрую няню, во всем самоотверженно заменившую им мать. Не веря своим глазам, он застыл как càrn, сооруженный из маленьких камней у края дороги в память о мертвых. Во всей деревне не было никого, кто любил бы их больше - даже родной отец, из которого и доброго слова было не вытянуть, - и вот Лахлан выговаривал старой Мури и указывал на дверь. Опомнившись, Килан бросил сеть и помчался к дому.
- Лахлан, - выдохнул он.
Но тут же замолчал, словно язык проглотил, стоило ему встретиться с суровым взглядом напротив.
Лахлан кивнул старушке. Его глаза говорили о том, что ей пора уходить, но прежде чем она развернулась, поджав губы с толикой оставшейся гордости, Лахлан сухо добавил:
- И никому не слова, muime.
Она покачала головой.
- А что ты думаешь... От меня – ни слова, но люди все равно узнают. Вот увидишь.
Уходя, она повернулась к Килану и шепнула:
- Если захочешь поговорить, а я уж на это надеюсь, приходи ко мне. Ты знаешь, где меня найти, Килан.
Старая Мури задержалась, будто хотела добавить что-то еще, но под тяжелым взглядом Лахлана так и не смогла и, завернувшись плотнее в шаль, зашаркала обратно к дому. Маленькая сгорбленная фигурка, которая когда-то для каждого из них несла тепло и свет, и радость... Она пела колыбельные на ночь, прятала за юбкой, когда отец потрясал кулаком, подкармливала ячменными лепешками.
Килану больно было видеть ее такой – в одночасье ставшей одинокой, пускай, он от нее и не отказывался... Тихо, одними губами он шепнул вслед:
- Обязательно. Приду.
Краем глаза Килан взглянул на Лахлана, недоумевая. Неужели он не ощущал то же щемящее, болезненное чувство в груди, от которого было тяжело дышать? У Килана даже защипало в уголках глаз, а Лахлан лишь выглядел немного растерянным, и ничего больше, и то – лишь на краткий миг.
- Diabhal beag!
Это был голос Глена. «Маленький дьявол» - так он отзывался о Килане, прежде чем осыпать потоком грязных проклятий. Килан обернулся и только тогда вспомнил о сетях. Поспешил вниз по холму, чтобы поднять брошенные снасти, и тут же получил звонкую оплеуху от среднего брата. Но даже не поморщился, ведь давно уже привык. Глен вечно распускал руки, когда был зол, и все равно его гнев был несравним с тем, когда гневался Лахлан, если Килан делал, что-то не так. Старший брат просто молча смотрел на него, пригвождая к месту грозным взглядом, и мгновенно от стыда начинали гореть щеки. Его осуждение всегда было страшнее изрыгающего проклятия, шипящего, как морская пена среди камней, отца, настолько тяжелым было повисшее в воздухе молчание. Лахлан пробуждал в Килане то самое чувство стыда, что граничило с ненавистью к самому себе, не произнося ни слова, в то время как отец умел только внушать ужас и ничего больше.