ГЭЙЛА
На земле для селки время тянулось невыносимо медленно. Слишком много пустоты теперь занимало ее дни, и не было той вездесущей силы, что раньше двигала ее вперед, по волнам и морским течениям, не позволяя останавливаться. Порой это был голод, порой страх, порой боль, но на земле все эти чувства притупились, стали менее острыми.
Она очень быстро поняла, что люди не живут в той опасности, в которой вечно пребывают звери, они не борются за жизнь зубами и когтями, не пускаются в бегство или погоню, не озираются по сторонам. Даже их охота была странной - слишком уж хитрой, направленной на то, чтобы обмануть, а не побороть.
Ночь давалась ей особенно тяжело. Ведь селки не спят, они только дремлют, никогда не забывая о той самой опасности, что подстерегает за каждым камнем. И с тех самых пор как селки потеряла свою шкурку, человеческий сон, крепкий и беззаботный, ни разу не пришел к ней, хоть она теперь и выглядела как человек.
Потому ночью ей приходилось просто ждать, смотря в черноту - ждать рассвета, невольно слушая, как рокочет море на берегу, и мечтать, когда наконец они свидятся снова. Порой она смотрела на мужа, посапывающего во сне, порой рассматривала свое тело, укутанное в одеяло, и представляла, что такое оно и есть на самом деле – немного несуразное, неуклюжее, но так похожее на родное... И когда на душе стало совсем невыносимо, тихо, незаметно, словно бы двигаясь сквозь воду, селки выбралась из кровати и опустилась на колени у костра. Раньше она думала, что крыша дома была одной сплошной густой чернотой, подобно морской бездне, но сегодня ночью заметила, что там есть маленькая дыра, через которую можно было разглядеть тусклый свет звезд. Дымная завеса спала, пока за огнем никто следил, и тогда ей и открылся этот маленький секрет – пускай, дым от костра и клубился по всей комнате и даже стелился по полу, в конце концов он куда-то исчезал, и теперь селки знала ответ.
Прищурившись, она смотрела на небо, такое далекое и недостижимое. И теперь, когда она не могла видеть море, ей уже казалось, что не может быть ничего прекраснее этого неба...
В груди защемило, сердце сжалось, и на свободу вырвался тихий стон. Селки выпустила его на волю, а затем еще один и еще, пока с ее губ не полилась тихая, протяжная, пронзительная песня. В ней не было слов, но пелось несомненно о чем-то недосягаемом и далеком.
Всего лишь мгновение, и в полумраке подле себя селки увидела своих сестер. Они вышли к ней, опустились на колени, взялись за руки и тоже тихо запели. И впервые она, уже отчаявшаяся оттого, что только ей одной была так не мила эта жизнь на земле, увидела, как и у них по щекам текут слезы.
14
Братья проснулись в ночи от протяжного тонкого звука, распознать который спросонья смогли не сразу. С непривычки песня селки звучала жутко, поднимая волосы на затылке дыбом. Казалось, даже тарелки на полках шкафа дребезжали и, будь они сделаны из стекла, как в доме лэйрда, то непременно бы треснули, а то и вовсе разбились, ведь от этой песни дрожал даже воздух...
Первым с кровати вскочил Лахлан. В темноте было не разглядеть, как вмиг осунулось и побледнело его лицо.
- Гэйла, - хрипло прошептал он, опустившись перед женой на колени. - Гэйла...
Его пальцы стирали ее слезы, а она не сопротивлялась, и постепенно ее caoidh, ее горестная песнь, так походящая на похоронные стенания, сошла на нет. А после замолчали и ее сестры, в объятиях Глена и Килана.
Стоило пальцам Лахлана коснуться лица Гэйлы, как он уже не мог остановиться. Он гладил ее волосы, плечи, руки. А она все еще дрожала, но по-прежнему не сопротивлялась, и эта покорность казалась Лахлану настоящим чудом.
- Я покажу тебе море, обещаю, Гэйла, - шептал он. - Завтра, с восходом солнца, я обещаю.
Уже лежа в кровати, он по-прежнему гладил ее волосы, а после целовал лицо и плечи, не в силах отпустить. И молча, прикрыв глаза, селки поддавалась. Это не было похоже на нежные искренние чувства, что возникают между возлюбленными, но просто держать ее в своих объятиях оказалось самым что ни на есть счастьем. Ни о чем больше в тот миг Лахлан и мечтать не мог.
Позже, когда ночь растаяла в предрассветной дымке, Лахлан все еще не спал, да и как можно было заснуть, когда сердце так сильно билось в груди. И Гэйла, она тоже не спала. Она оставалась неподвижна, и понять, что сон так и не сморил ее, можно было только по ее напряженному, редкому дыханию.
Прижимая жену к себе, Лахлан сам лежал без движения - словно боялся спугнуть хрупкое волшебство ее прикосновения, подобно дикому зверю.