17
Когда Лахлан вернулся в хижину, Гэйла была уже на ногах.
Поутру, когда солнце еще не успевало подняться над линией горизонта, он первым делом проверял силки для лобстеров, и сегодняшний день не был исключением. Однако, что бы там ни было, Лахлан в первую очередь ушел из дома из-за чувства вины, такого глубокого, что он не мог даже помыслить о том, чтоб встретиться глазами со своей женой. С первыми лучами солнца, когда спала ночная пелена, застилавшая глаза, эта самая вина расцвела в его груди, не позволяя сделать свободный вдох. И пока он тянул ближе к берегу веревку, пока перекладывал в мешок утренний улов, Лахлан все собирался с силами, чтобы извиниться. Его отец никогда не просил прощения у жены, и она все принимала как данность, то же самое было и в семье Макинтайров, и Каймбалов, и Макферсонов, но, вспоминая лицо Гэйлы, а вслед за ним и потухшие глаза muime, он чувствовал, глубоко внутри, желание признать, что был не прав и слишком груб...
Однако то, что Лахлан увидел в хижине, ранило его еще больнее, чем горячее чувство стыда. Гэйла сидела на краю кровати, покорно, что сломленный человеком дикий зверь, и на ней было то самое простое женское платье в синюю клетку. Она не встречалась с ним глазами, но уже на ее лице Лахлан мог прочитать следы поражения.
В тот миг он вдруг вспомнил, как в детстве вместе с соседскими мальчишками бежал вниз по холму, захлебываясь от возбуждения, чтобы увидеть попавшегося в рыболовные сети баклана. Тот был совсем еще птенцом, пушистым и неуклюжим, и почти не сопротивлялся, когда Хендрик Каймбал, отцу которого принадлежали сети, распластал его тельце по камням, прижимая пальцами поплотнее к земле. Они собрались вокруг баклана огромной галдящей толпой и смотрели во все глаза, хватали за перья, тыкали палками. Пару раз он все-таки попытался вырваться, и вконец Хендрик разозлился и рванул его за крыло. Что-то хрустнуло, мальчишки замерли и вмиг замолчали, а потом кто-то из них неуверенно засмеялся, и остальные тут же захохотали следом. А маленький баклан теперь почти не шевелился и только лишь беспомощно хватал клювом воздух.
Лахлан не смеялся вместе со всеми. Он вдруг заметил, как все тускнеют и тускнеют и без того мутные птичьи глаза, и теперь не мог оторвать от них взгляда. Он не понимал, над чем все так отчаянно хохочут... А когда Хендрик вовсе начал издеваться над птенцом, потрясая безжизненным крылом и радостно крича: «Посмотрите, теперь ему и лететь-то некуда!», что-то вдруг надломилось в груди у Лахлана.
Он кинулся вперед и вырвал баклана из рук Хендрика, а затем бросился бежать вниз по пляжу, к самой кромке воды. С разбегу Лахлан вбежал в волны и бросил птенца, как можно дальше, и тот неуклюже, судорожно хлопая здоровым крылом по воде, приземлился на воду.
Молча Лахлан стоял и смотрел за тем, как он, нахохлившись, качается на пенистых гребешках, бросаемый морем туда-сюда, и даже не пытается сопротивляться. Те, кто побежали следом за ним, толкались в спину и ворчали, а он все думал о том, что теперь птенец не взлетит, должно быть, никогда... И вряд ли выживет в море, суровом, безжалостном, которое расправится с ним в два счета.
Матери Лахлан ничего не рассказал, потому как знал, что она непременно будет горько плакать.
Мальчишки после этого не разговаривали с ним целую неделю за то, что испортил все веселье. А потом все-таки забыли и играли вместе с ним как ни в чем не бывало. И Лахлан забыл вместе с ними, и только сейчас вдруг вспомнил...
Гэйла напомнила ему этого самого птенца, которого он в свое время спас от детской жестокости. Тогда почему сейчас?..
Но нет, все было уже давно решено.
Лахлан приблизился и опустился перед Гэйлой на колено, коснулся грубой ладонью ее нежной, как гагачий пух, щеки. Он понимал, что зря был так строг к ней и заставлял носить непонятную ей, чуждую одежду, но в то же время осознавал, что иначе быть не может... Теперь она живет здесь, и жить ей – по здешним правилам. И хоть Лахлан был и рад, что селки вняла его словам, неприятный, горький осадок все равно остался, ведь сделала она это только лишь для того, чтобы выйти наружу. Да еще и потому что не верила, что иначе ей бы светила воля. А ведь Лахлан обещал, взаправду обещал, что с рассветом выведет ее к морю и все равно сдержал бы свое обещание, подчинись она или нет.
- Ты готова, Гэйла, душа моя?
Прикрыв глаза, она молча кивнула. Но ее волнение выдала жилка на шее, бьющаяся так же стремительно, как бьется сердце напуганного зайца.