Я не в силах был выдержать больше одного дня зрелище этих страданий. Я сел на пароход, идущий в Марсель, увозя с собой уже казавшееся мне далеким сном воспоминание о дорогом образе, что мелькнул предо мной тогда, и думал о том, что, быть может, это и было счастье.
Тайну этого счастья я доверил Октавии, она сохранила ее.
Эмилия
Впервые опубликована в «Le Messager» 25, 26 и 28 июня 1839 г. под названием «Форт Битш. Воспоминания из времен Французской революции», подписана инициалом Ж. В дальнейшем была включена в книгу «Дочери огня», хотя по теме и художественному воплощению заметно отличается от других повестей этой книги.
…Никто, в общем, не знал, что предшествовало гибели поручика Дероша, около года назад принявшего смерть в бою при Гамбергене спустя два месяца после своей свадьбы. Если это и впрямь было самоубийство, да простит ему бог! Но можно ли назвать самоубийцей человека, который умирает, защищая отчизну, каковы бы ни были тайные его побуждения?
— И вот опять перед нами извечный вопрос о сделках с совестью, — сказал доктор. — Дерош просто-напросто философ, который твердо решил покончить с жизнью, но при том хотел принести пользу своей смертью, вот он и бросился в гущу схватки, изрубил, сколько смог, немцев, говоря себе: «Лучшего выхода у меня нет, теперь я умру спокойно!» — и, когда его настиг сокрушительный удар сабли, крикнул: «Да здравствует император!» Вам подтвердит это добрый десяток солдат его роты.
— И тем не менее это было самоубийство, — возразил Артур. — Но, по-моему, было бы несправедливо отказывать ему в христианском погребении.
— Так рассуждая, вы порочите подвиг Курция[212]. Кто знает, быть может, этот благородный юноша-римлянин проигрался, или был несчастлив в любви, или устал от жизни. И все равно, как прекрасно, решившись покинуть этот мир, смертью своей принести пользу ближним! Потому ее и нельзя назвать самоубийством, что самоубийство — предел эгоизма: только из-за этого люди так его порочат. О чем вы задумались, Артур?
— О том, что, по вашим словам, Дерош перед смертью убил, сколько мог, немцев.
— Ну и что же?
— А то, что свидетельство этих бедняг перед престолом господа было отнюдь не в пользу прекрасной смерти поручика; вы уж простите, но как тут не сказать, что это весьма убийственное самоубийство.
— Ну, знаете, об этом в таких случаях не думают! Ведь немцы — враги!
— Враги у человека, который решился умереть? В такую минуту ему не до национальной розни, все его мысли обращены только к одному миру — к загробному, только к одному владыке — к всевышнему. Но аббат слушает нас и помалкивает, хотя, надеюсь, я выразил и его убеждения. Скажите же, что думаете об этом вы, — может быть, вам удастся разрешить наш спор; ведь тут бездна доводов за и против, притом что история Дероша, вернее, наши с доктором домыслы о ней так же расплывчаты, как и вызванные ею глубокомысленные рассуждения.
— Да, — сказал доктор, — я не раз слышал, что Дерош очень страдал из-за своей последней раны, которая так его изуродовала; возможно, он заметил, что его молодая жена скорчила гримасу или подслушал ее недобрую шутку, а ведь философы — народ щекотливый. Так или иначе, он погиб, и погиб добровольно.
— Добровольно лишь потому, что вы настаиваете на этом слове, хотя смерть человека в сражении никак нельзя называть самоубийством: само сочетание этих слов подчеркивает, как нелогично ваше рассуждение. На поле боя умирает тот, кого настигает орудие убийства, а не тот, кто ищет смерти.
— Так что же, по-вашему, это была роковая случайность?
— Теперь мой черед, — прервал его аббат, сосредоточенно о чем-то размышлявший во время этого спора, — и пусть вам покажется странным, что я не согласен ни с вашими парадоксами, ни с предположениями…
212